ум! И недавнее прошлое, когда был совершенно свободен и не ощущал, не ценил, глупец, своей свободы, даже представить себе не мог, что возьмут тебя, точно неодушевленный предмет, и запрут в какой-то гнусной вонючей коробке; и последний допрос у следователя, который попробовал было запугать, да осекся — не на того напал; и мучительное ежечасное гаданье, выйдешь или не выйдешь победителем в неравном поединке с теми, в руках которых вся сила и власть и которые задались одной лишь целью: прикрываясь законом, убрать тебя из жизни.

...Следствие по делу не заняло много времени, и вскоре начался суд над полковником Турчиным. Первое заседание военно-полевого суда происходило в Афинах, затем по неведомой подсудимому причине под конвоем перевезли его в Хантсвилл.

На сегодняшний день все определилось: суд закончился, приговор был вынесен. Да, виновен! Подлежит разжалованию и удалению из рядов действующей армии.

Беспорядочно, сумбурно, клочками эпизодов, лицами людей, отдельными прозвучавшими в зале фразами вспоминался Турчанинову закончившийся над ним суд.

... — Подсудимый, вы командовали Восьмой пехотной бригадой?

— Да, сэр.

— Ваша бригада славилась своей распущенностью и деморализацией. А вы, командир, вместо того чтобы навести должный порядок, первый подавали солдатам дурной пример.

— Чем это, разрешите спросить, сэр?

— Тем, что не выполняли распоряжений непосредственного начальства, самовольничали. Вопреки законам и военным приказам, вы освобождали негров на очищенной от врага территории. Принимали их в свою бригаду.

— Это неверно, сэр. Дисциплина у меня всегда...

— Что значит «неверно»? Значит, суд лжет?.. Будьте осторожны в ваших выражениях, подсудимый, иначе я лишу вас слова...

Судьи сидели за столом, накрытым сукном вишневого цвета, спускавшимся почти до полу, под большим, потемневшим от времени портретом Джорджа Вашингтона в дубовой раме. Он как бы осенял их — сухощавый, с тонким, востроносым лицом, в пудреном парике с белыми трубками буклей на висках и в красном мундире, — основатель великой заатлантической республики, на весь мир провозгласившей, что все люди равны и свободны. Судей было трое. Председательствовал незнакомый Турчанинову плотный генерал. Большой, круглый, переходящий в лысину лоб, толстые крашеные усы, сливающиеся с крашеными, очень пышными бакенбардами, засунутая за борт мундира рука... И поза генерала, и выражение помятого, незначительного лица, которое он пытался сделать строгим, усиленно шевеля неправдоподобно черными бровями, были воплощением тупой, самодовольной важности.

По одну сторону его, храня недовольно-хмурый вид, сидел поджарый полковник с худым, болезненно-желтым, обросшим длинной пепельной бородой лицом и с набухшими под глазами мешочками, а по другую — франтоватый майор с напомаженным коком и с пушистыми светлыми усами, которые торчали кверху полумесяцем. Явно скучая и томясь, он то подолгу устремлял рассеянно-отвлеченный взор в окно, откинувшись на высокую спинку кресла, то старался подавить зевок, то, наконец, принимался рассматривать и чистить свои розовые, отполированные ногти.

Оба почти не задавали вопросов, предоставляя это делать крашеному генералу, и Иван Васильевич понимал, что франтоватый майор, вынужденный часами сидеть за судейским столом, изнывает от скуки и жаждет только, чтобы скорее все кончилось, а бородатый, болезненного вида полковник, быть может, в душе и сочувствует ему, Турчанинову, но ничего не скажет и не сделает в его пользу. Зато председательствующий генерал и прокурор — высокий, жердеобразный, ехиднейший полковник с бритой верхней губой, седыми клочками бакенбард по обе стороны лисьего лица и большими костлявыми старческими руками — всячески старались в чем-то поймать его, сбить, запутать и в конце концов заставить сознаться в каком-то преступлении. Они не давали договорить фразу, грубо обрывали на полуслове, делали вид, что не слышат возражений.

... — Подсудимый, вы обвиняетесь в том, что, находясь в действующей армии, возили с собой каких-то женщин.

— Позвольте вас поправить, сэр. Не каких-то женщин, а свою жену. Она работала врачом в полевом госпитале и...

— Пребывание посторонних женщин в рядах сражающейся армии строго запрещено. Вам это известно?

— Это не посторонняя женщина, сэр, а моя жена и военный врач.

— Отвечайте на вопрос. Вам известен такой приказ?

— Да, сэр.

— Признаете себя виновным в нарушении воинского приказа?

— Признаю. Только в этом и признаю свою вину. Но прошу учесть, сэр, что моя жена вела себя в армии мужественно, честно выполняла свой долг врача и под огнем оказывала...

— Суду совершенно неинтересно, как вела себя женщина, которую вы называете своей женой. Итак, вы признаете себя виновным...

Опираясь руками о дубовый барьер, стоял и отвечал на вопросы Турчанинов, а по обе стороны загородки, где он находился, отрешенный от окружающих, с тупо-бесстрастным видом стояли конвоиры-солдаты, держа приставленные к ноге ружья. Десятки чужих любопытных глаз насквозь пронизывали Ивана Васильевича. Невольно ежась, чувствуя себя постыдно оголенным, он искоса поглядывал на зал. Лица, лица, устремленные на него глаза, военные мундиры. Сквозь золотисто-дымные полосы бьющего в окна солнца он различал знакомых офицеров и солдат. Различил в толпе и лицо Надин — она улыбалась ему, кивала издали головой, безмолвно ободряла. Он тоже улыбнулся и кивнул ей. Зал был полон народу, и военного и горожан, не хватало мест на тесно уставленных скамьях, люди стояли у дверей, и Турчанинов, не зная, гордиться ли ему этим или стыдиться, видел: усиленный интерес вызвал в городе суд над ним.

Каких только служебных преступлений не приписывалось ему! Были тут и развал дисциплины в бригаде, и неподчинение самого Турчанинова приказам командования, и недопустимо жестокое обращение с пленным противником, и незаконное присутствие на фронте его жены... Оно лежало раскрытым перед генералом с крашеными бакенбардами, пухлое «дело» в синеватой картонной обложке, и тот время от времени перелистывал его. Иван Васильевич пытался было возражать, опровергая обвинения и доказывая свою правоту, — ему не давали говорить. Его просто не слушали.

Затем прокурор, негодующе указывая костлявым пальцем на понуро сидевшего за своей загородкой Турчанинова, произнес длинную речь, исполненную гражданского пафоса и возмущения, из которой Иван Васильевич с изумлением узнал, какой, оказывается, он негодяй. Затем суд удалился на совещание и, вернувшись спустя час, объявил приговор. Стоя за красным столом с листом в руке, генерал огласил приговор громким, непоколебимым голосом, бакенбарды у генерала прыгали, когда он читал, круглый, вспотевший от жары лоб медно блестел, и все тоже стояли, слушая в напряженной тишине, — и члены суда, и сам Турчанинов, и поднявшаяся с мест публика...

«Справедливость! Где ты, справедливость?