походов. Вначале то был орден тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке — на служение к нам. А род его — один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…

Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих словах и осекся на полуслове.

По счастию, император этого не заметил — слишком его поразили предыдущие слова.

— От Меровингов, я не ослышался? — спросил он. — Это какой же, стало быть, век?

— Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, — пустился в объяснения комтур, — он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…

И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово — что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.

Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.

— Шестой век! — восхитился он. — Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…

Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко и что он называл для себя наитием. Лицо императора — так почудилось ему — вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно-синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…

В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город — нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.

И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.

— Шестой век… — задумчиво повторил государь — И, говорите, затем несли послушание в ордене тамплиеров? — повернулся он к комтуру.

— Именно так, ваше величество, — склонил голову Литта.

— Любопытно, весьма любопытно, — так же задумчиво сказал император. — Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? — сменив тон спросил государь.

Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом — граф прихватил его в последнюю минуту, перед тем как выйти из дома. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.

— О! — воскликнул он. — Сие — главные реликвии ордена, которые мы сберегли в своих долгих скитаниях! — Граф с поспешностью развязал тюк. — Это — скипетр гроссмейстера и великого магистра ордена, переходящий от одного орденского владыки к другому еще с тех пор, как мы воевали на Святой палестинской земле. Это же — прочие регалии магистров: крест святого Иоанна Иерусалимского, цепь святого Франциска, походный молитвенник магистра, плащ магистра. Прочие символы его власти и Божьего избранничества…

— Но позвольте, позвольте! — словно вспомнив лишь в эту минуту, вмещался император. — Насколько мне известно, ваш магистр уже давно почил, мир праху его. Для кого же вы бережете все регалии сии?

По лицу графа Литты фон Штраубе понял, что тот наконец почувствовал облегчение — видимо, последующая речь была зазубрена им до последнего слова и, по счастию, не заключала в себе этих нелепых Аравийских пустынь.

— Великий государь! — снова опустившись на одно колено, торжественно изрек он. — Впервые за время долгих наших странствий по миру мы лицезрим того подлинного рыцаря, коего желали бы видеть своим гроссмейстером. Божие просветление, еще накануне постигшее меня, подсказывает то же самое. Как последний доживший до сего светлого часа комтур древнего ордена нижайше прошу ваше императорское величество принять сии регалии и стать нашим магистром! — с этими словами он на вытянутых руках протянул императору гроссмейстерский жезл.

По лицу Литты снова текли слезы умиления. Ох умел, умел комтур их в нужную минуту пускать!

Император обернулся к Ростопчину:

— Видите, граф, в мальтийские магистры меня зовут. Что на сие скажете?

— Хочу лишь напомнить вашему величеству, — с улыбкой отозвался граф, — что мальтийский гроссмейстер по их уставу является вассалом Римского Папы. Разумеется, сие только formellement[19].

— Ну, это еще поглядеть, кто чей вассал, — надменно улыбнулся император. — Погодите, граф, погодите — и увидите. А устав — вот отныне их устав! — с этими словами он ударил себя в грудь. Затем снова перевел взгляд на Литту. — Что ж, коли на вас снизошло такое просветление Божие — так и быть по сему! — Государь решительно взял жезл из рук графа и со словами: — Поднимитесь, мой рыцарь, — слегка приобнял утирающего слезы комтура. — Итак, перед вами — быть по сему! — ваш магистр, рыцари мои, — сказал он, обращаясь ко всем мальтийцам. — Стало быть, ваш отец, всегда готовый принимать вас с любыми вашими нуждами. И покуда, видя, что вы поиздержались за время вашего долгого, полного лишений пути, жалую вас пятью тысячами рублей, кои можете нынче уже получить в казначействе.

— О, государь!.. — всхлипнул комтур.

— Кроме того, — продолжал император, — велю в этом замке выстроить мальтийскую залу, где и станем собираться с вами за круглым столом, как сие бывало в добрые рыцарские времена… — На миг он задумался. — Только этот плащ… Ведь ваш магистр еще и император, а для персоны императора, мне кажется, он…

— В особо торжественных случаях магистр ордена может надевать горностаевую мантию, — поспешил вставить граф Литта и тут же, видимо, раскаялся в своих словах, ибо эту самую горностаевую мантию, лежавшую у него в сундуке, давно пожрала до самого жалкого вида ненасытная санкт-петербургская моль.

Император, однако, судьбой мантии озабочиваться не стал, только произнес:»

— Вот это иное дело. Велю для себя пошить… Кстати, комтур, я слыхал, ваш… мой орден располагает многими великими тайнами древности. Надеюсь, от магистра они не могут быть сокрыты?

— Да, мой магистр, — отозвался граф, чувствуя себя явно неуютно под бельмами слепца. —