Шрифт:
Закладка:
Я надолго уехала в Лондон. На расстоянии папа превратился в нечто абстрактное, безусловно-нежное. Я начинала жить только для себя. Мама писала мне, чтó у них происходит. Тут у нас холодно, но надеемся, это ненадолго. В воскресенье ездили к друзьям в Гранвиль. Матушка такая-то умерла шестидесяти лет от роду, а ведь еще не старая была. Она не умела шутить в письмах: сам по себе язык переписки, все эти обороты давались ей нелегко. Писать так же, как она разговаривала, было бы еще сложнее, она так и не научилась этому. Папа ставил свою подпись. Я отвечала им в том же тоне отчета. Любые изыски в стиле для них означали бы, что я отдаляюсь.
Я вернулась и снова уехала. В Руан – там я поступила на филологический. Они уже почти не ссорились, только обменивались обычными сварливыми фразочками: «Опять ты мало лимонада заказал», «Что там за дела у тебя со священником, коли ты целыми днями в церкви торчишь», по привычке. У него по-прежнему были задумки, как благоустроить магазин и дом, но он уже не понимал, насколько масштабные нужны преобразования, чтобы привлечь новых покупателей. Он довольствовался теми, кого отпугивали белоснежные магазины в центре, где продавщицы искоса поглядывают, как вы одеты. Больше никаких амбиций. Он смирился с тем, что его заведение – пережиток, который исчезнет вместе с ним.
Решил наконец-то пожить немного в свое удовольствие. Он стал вставать поздно, после мамы, неспешно работал в кафе, в саду, читал газету от начала до конца, подолгу беседовал с посетителями. Смерть – намеками, в виде максим, все мы знаем, что нас ждет. Всякий раз, когда я приезжала домой, мама: «Ты только взгляни на своего отца – как сыр в масле катается!»
В конце лета, в сентябре, он ловит носовым платком ос на кухонном окне и бросает их на зажженную плиту. Те тлеют подрагивая.
Ни беспокойства, ни радости – он просто смиренно наблюдал за моей странной, нереальной жизнью: двадцать с лишним лет, и всё еще за партой. «Она учится, чтобы стать преподавателем». Чего именно, посетители не спрашивали – важно само название, да он никогда и не помнил. Слова «современная литература» ни о чем ему не говорили – это же не математика или испанский. Страх, что меня будут считать слишком избалованной, а их – богачами, раз так меня воспитали. Но признаться, что мне дали стипендию, тоже нельзя, ведь тогда получится, что им с какой-то стати чертовски повезло: государство платит мне за то, что я ничего не делаю своими руками. Вокруг всегда зависть и ревность – возможно, главные чувства в его среде. Иногда я приезжала к ним в воскресенье утром, после бессонной ночи, и спала до вечера. Ни слова упрека, наоборот, чуть ли не одобрение: должна же девушка повеселиться в разумных пределах – словно доказательство, что я всё-таки нормальная. А может, представление о мире интеллектуалов и буржуазии – мире неведомом, смутном. Когда дочь рабочего выходила замуж беременной, об этом знал весь район.
На летних каникулах я приглашала к нам домой одну-двух университетских подруг – девушек без предрассудков, которые утверждали, что «в человеке главное – душа». Чтобы избежать снисходительных взглядов на свою семью, я заранее предупреждала: «Знаешь, у нас всё по-простому». Папа был очень рад визитам таких воспитанных девушек, много с ними общался, боясь, что не поддерживать разговор будет невежливо, живо интересовался их жизнью. Меню становилось предметом беспокойства: «Любит ли мадемуазель Женевьева помидоры?» Он просто из кожи вон лез. При этом, когда какая-нибудь из тех девушек приглашала меня в гости к своей семье, то подразумевалось, что я просто вольюсь в их жизнь, которая с моим приездом никак не менялась. Войду в мир, который не боялся чужих взглядов и был открыт для меня потому, что я оставила манеры, убеждения и привычки своего собственного мира. Уделяя исключительное внимание гостям, для которых этот визит был самым обычным делом, папа хотел проявить уважение к моим подругам и произвести впечатление человека воспитанного. Но только подчеркивал собственное низкое положение, а они невольно его подтверждали, говоря, например: «Доброго дня, месье, как сами-то?»
Однажды, гордо: «Тебе за меня ни разу краснеть не приходилось».
Как-то в конце лета я привела в дом студента-политолога, с которым была в отношениях. Торжественный ритуал, дающий священное право бывать в семье, полностью изжитый в современном, обеспеченном обществе, где парни и подруги приходили так же свободно, как и уходили. К приезду этого молодого человека папа надел галстук и сменил комбинезон на воскресные брюки. Он ликовал, он был уверен, что мой будущий муж станет ему как сын, что несмотря на разницу в образовании между ними возникнет мужское взаимопонимание. Он показал ему свой сад, гараж, который построил сам, собственными руками. Подношение в виде своих трудов – с надеждой, что парень, который любит его дочь, их оценит. А от самого парня ничего не требовалось, кроме хорошего воспитания – это качество мои родители ставили превыше всего, оно казалось им результатом огромных усилий. Они не пытались выяснить, как выясняли бы про рабочего, трудолюбив ли он, не пьет ли. Глубокая убежденность: образование и хорошие манеры – признак внутреннего, врожденного совершенства.
Возможно, папа ждал этого уже несколько лет, и вот – одной заботой меньше. Теперь можно быть уверенным: я не выскочу за черт-те кого и не останусь непристроенной. Все свои сбережения он решил отдать на нужды молодой семьи, желая безграничной щедростью компенсировать культурный и классовый разрыв, отделявший его от зятя. «Ну а нам теперь много не надо».
На свадебном банкете в ресторане с видом на Сену он сидит с чуть откинутой назад головой, руки – на салфетке, прикрывающей колени, и слегка улыбается с рассеянным видом, как люди, которые скучают в перерывах между блюдами. А еще эта улыбка означает, что всё в этот день, в этом месте – просто замечательно. Он в синем костюме в полоску, сшитом на заказ, и в белой рубашке с запонками (впервые в жизни). Моментальная фотография памяти. Я повернулась к нему во время очередного взрыва хохота – знала, что он не веселится.
С тех пор я видела его лишь изредка.
Мы жили в туристическом городке в Альпах, мой муж занимал там административную должность. Мы обшивали стены джутом, предлагали гостям виски на аперитив, слушали по радио классическую музыку. Дежурные любезности с консьержкой. Я проскользнула в ту половину мира, для которой другая – не больше чем декорация. Мама писала мне – может, приедете у нас отдохнуть? – не смея пригласить просто с ними повидаться. Я ездила одна, умалчивая об истинных причинах равнодушия их зятя – причинах невыразимых, они оставались между ним и мной, и я принимала их как данность. Разве мог мужчина из образованной буржуазной семьи, неизменно «ироничный», наслаждаться обществом славных людей, чья бесспорная доброта никогда не восполнила бы того главного, чего ему недоставало в их обществе: интеллектуальной беседы. В его семье, когда, например, разбивалась чашка, кто-то тут же восклицал: «Не тронь ее: она разбита!» (стихотворение Сюлли Прюдома)[11].
Когда я сходила с парижского поезда, на платформе меня всегда ждала мама. Она отбирала у меня чемодан: «Он для тебя слишком тяжелый, ты к такому не привыкла». В лавке было один-два покупателя, от которых папа на минуту отвлекался, чтобы клюнуть меня в щеку. Я садилась в кухне, они оставались на ногах: она – у лестницы, он – у открытой двери в кафе. В этот час солнце освещало столики, стаканы на прилавке, порой в луч света попадал покупатель, слушающий наши разговоры. Вдали от родителей я очищала их образы от жестов и слов – прославленные тела. Теперь я снова слышала, как они говорят «ейный» вместо «ее», их громкие голоса. Я видела их такими, какими они были всегда: ни «чопорных» манер, ни правильного языка, казавшихся мне теперь чем-то естественным. Я чувствовала, что стала чужой самой себе.
Я достаю из сумки подарок, который привезла папе. Он разворачивает его с довольным видом. Лосьон после бритья. Замешательство, смех, а это для чего? Потом: «Буду пахнуть, как дамочка!» Но обещает пользоваться. Нелепая сцена вокруг неудачного подарка. Мне, как раньше, хочется плакать: «Он никогда не изменится!»
Мы говорили о соседях: кто
