Таким образом, Лермонтов разрушает классическую правильность амфибрахия и вводит новый размер, который русскому читателю 20-х годов должен был казаться странным и даже корявым.

Переводы занимали в пансионе видное место. Переводческая традиция велась от Жуковского и была своеобразна. Жуковский обращался с оригиналом свободно и свои переводы называл «своевольными» - одно усиливал, другое снимал, вставляя многое от себя. «…Подражатель-стихотворец может быть автором оригинальным, - писал Жуковский, - хотя бы он не написал и ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах - соперник… переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинаковое с ним воображение, одинаковое искусство слога, одинаковую силу в уме и чувствах».

Таким соперником Шиллера был юный Лермонтов, переводчик его «Перчатки». Переводчик драматизирует подлинник. Он усиливает противоречивость характеров, усложняет конфликт, переносит центр тяжести на внутреннее действие. К словам Кунигунды, обращенным к влюбленному рыцарю с просьбой поднять ее перчатку, случайно упавшую на арену цирка, Лермонтов прибавил фразу, которой у Шиллера нет: «Рыцарь, пытать я сердца люблю». Рыцаря превратил в юношу. Сбежав на арену к зверям, он на одно мгновенье задерживается - глядит на перчатку - и лишь потом быстро ее поднимает. Вот эта мгновенная психологическая пауза между оскаленными пастями зверей, готовых растерзать смельчака, также прибавлена Лермонтовым. Но она-то и подготовляет развязку. В этот миг с молниеносной быстротой открывается перед юношей ничтожество гордой Кунигунды. Вернувшись на балкон, рыцарь с гневом бросает ей перчатку в лицо и отказывается от благодарности.

Лермонтов снимает внешние эффекты стихотворения Шиллера, отвлекающие читателя от борьбы характеров. Он сокращает описание выхода на арену зверей и первую картину, изображающую короля и придворных. Короля Франциска превращает в безымянного «короля». Его роль лишь в том, чтобы давать знак к выходу зверей.

В обеих пансионских тетрадях Лермонтова 1829 года переводов из Шиллера много. Шиллера очень любил Раич, инспектор Павлов, а профессор Максимович, у которого Лермонтов в пятом классе слушал курс естествознания, приводил на лекциях примеры из литературы, и особенно часто из Шиллера. Сверстник Лермонтова, Герцен целый период своего студенчества назвал «шиллеровским».

В творчестве пансионского периода Лермонтов иногда продолжает выполнять задания учителей и упражняется по тематике Дубенского. Есть у Лермонтова и цикл стихотворений из шести портретов, сделанных на тему «Характеры». Первый наиболее интересен и по законченности характеристики, и по своеобразию формы:

Он не красив, он не высок;

Но взор горит, любовь сулит;

И на челе оставил рок

Средь юных дней печать страстей.

Хотя здесь много шаблонных слов и выражений (чело, рок, печать страстей), но ритм стихотворения оригинален. Сплошная мужская рифмовка (рифмуется один последний слог), притом с внутренними рифмами (горит - сулит; дней - страстей), делает это стихотворение энергичным. Самый ритм стиха помогает созданию характера, который близок автору-подростку, полному внутреннего огня. Музыка стиха выражает то, о чем поэт хотел, но не всегда умел сказать словами. Интересна и позднейшая приписка в автографе: «Этот портрет был доставлен одной девушке: она в нем думала узнать меня: вот за какого эгоиста принимают обыкновенно поэта». Приписка не меньше характеризует четырнадцатилетнего автора с его ребяческим позированием, чем и сам портрет.

В рукописном сборнике 1829 года находится первое стихотворение Лермонтова о демоне. В литературе тех лет неоднократно встречается образ демона, и свое стихотворение Лермонтов назвал «Мой демон». Но как еще не похож этот демон, собрание всех зол и пороков мира, на свободного мыслителя, героя будущей поэмы! Стихотворение «Мой демон» близко по своей идейной основе первому стихотворению сборника - «Посвящение N N.», написанному в духе да и в манере «Общих наставлений взрослому воспитаннику». Благонравный напоминает заблудшему товарищу о том, что «путь ко счастью труден //От той страны, где царствует порок!…».

Последнее стихотворение того же рукописного сборника резко отличается от первого, в котором поэт назвал землю страной, где «царствует порок»:

Я не пленен небесной красотой;

Но я ищу земного упоенья.

В стихотворении «К другу» он так подытожил пройденный путь:

И я к высокому, в порыве дум живых,

И я душой летел во дни былые;

Но мне милей страдания земные:

Я к ним привык и не оставлю их.

Борьбу за земное, человеческое, начатую на страницах своего рукописного сборника, Лермонтов продолжал вести в течение всей своей короткой жизни. Мы встречаемся с этой темой и на страницах следующей черновой пансионской тетради, относящейся к осени - зиме 1829 года. Помещенная здесь «Молитва» звучит как гордый вызов:

Не обвиняй меня, всесильный,

И не карай меня, молю,

За то, что мрак земли могильной

С ее страстями я люблю…

Изменяется и образ демона. Первый набросок поэмы находится в той же черновой тетради. Он очень отличается от лирического стихотворения «Мой демон» из рукописного сборника и непосредственно следует за «Молитвой». Он без заглавия. Написан быстрым нервным почерком, как пишут, когда наконец выливается то, что давно накопилось, но никак не могло найти себе выражения. «Печальный демон, дух изгнанья» - так начинается поэма.

Мрачный демон лирического стихотворения предшествующей тетради, собрание всех зол, превратился в духа сомненья, в печального духа изгнания. Он летает над землей и тоскует, как тоскуют люди. Этот образ изгнанника небес - ответ на лирическое обращение к Богу: «Не обвиняй меня, всесильный…» «Всесильный» покарал свободолюбивого ангела, и он стал изгнанником небес - Демоном.

* * *

Еще в 1826 году до Николая I дошло, что в Благородном пансионе «господствует неприличный образ мыслей», а в 1827-м Бенкендорф писал, что «самую гангренозную» часть империи составляют «дворянчики от 17 до 25 лет», «экзальтированная молодежь», зараженная революционным духом, - «настоящие карбонарии».

11 марта 1830 года, в перемену, воспитанники, как обычно, веселой ватагой с шумом высыпали из классов. Учителя отдыхали в своей комнате, а в сенях мирно подремывал старик сторож.

Вдруг в конце коридора появилась высокая фигура незнакомого генерала. Твердым мерным шагом двигался он через бушующую толпу подростков, которые не обращали на него ни малейшего внимания. Чем дальше шел он по коридору среди шума и возни, тем жестче становился его взгляд. Он распахнул дверь в пятый класс, где некоторые воспитанники уже сидели на местах в ожидании урока. «Здравия желаю вашему величеству», - неожиданно раздался голос одного их них. Остальные были удивлены странной выходкой товарища и единодушно выразили свое негодование на такое неуместное приветствие какого-то незнакомого генерала.

Разгневанный «генерал» направился в соседний класс и только