рубахах. Перематывая онучи и куря, они негромко говорили о том, что «вот хлеб пропадает, убирать некому, а ты бегай тут, как кобель»; о том, что «на Терехина пришла из казны бумага: «Погиб под немцем»; о том, что и «последних лошаденок, по слухам, возьмут на царскую службу».

От этих разговоров становилось тревожно и тоскливо, и война, которая раньше представлялась героической борьбой против «исконного врага России», теперь казалась нам бесчисленным количеством несчастий бедных людей.

Голубь теплым комочком пошевелился у меня за пазухой, и я вскочил, вспомнив про Подсолнышку. Пообещав ребятам сейчас же вернуться, я вприпрыжку побежал домой. Сашенька сидела на завалинке: солнце с полдня уже не освещало крыльца. Она очень обрадовалась и голубю и гостинцам, а когда я рассказал, где мы достали деньги, она озабоченно спросила:

— А он его выпустит?

— Валька?.. Конечно, выпустит. Зачем же он ему?..

Голубя Подсолнышка напоила, накормила, как всегда мы кормили голубят, жеваным хлебом прямо изо рта, а потом вышла на крыльцо и поставила его себе на ладони. Голубь не торопился улетать, он поворачивал из стороны в сторону красивую голову и только потом, взмахнув крыльями, поднялся на мельничную крышу, где, усевшись в ряд с другими голубями, заворковал.

— Смотри, Дань… Это он хвалится, как я его кормила. Да? — сказала Подсолнышка.

9. „Вы должны быть смелыми“

И все же проникнуть в парк оказалось не так просто, как мы думали. Днем на пруду всегда было людно, а вечером, когда спадала жара, здесь собиралось почти все свободное от работы население Северного Выгона. Как и Горка, берег пруда в летнее время был своеобразным рабочим клубом — здесь можно было услышать о скором «замирении с немцем», о геройстве Кузьмы Крючкова[7], о большевиках, которые требуют мира, об убитых и раненых, о пропавших без вести.

На закате осокори на том берегу, освещенные тревожным светом, стояли как будто объятые пламенем, и ни одного признака жизни не угадывалось за ними. Купальня погружалась в тень, остовами больших дохлых рыб темнели рядом с ней полуистлевшие лодки. Тени поднимались, затопляя парк, — он как бы отдалялся от нас, становился все более недоступным.

Пробрались мы в парк рано утром, когда и улицы и берег пруда безлюдны, когда вместе с росой испаряются ночные страхи и когда, по словам Леньки, «привидения ложатся спать».

Мы приготовили длинную крепкую веревку с толстым железным крюком на конце. Крюк надо было закинуть на ограду, с помощью веревки вскарабкаться наверх и спрыгнуть на ту сторону, в парк. Ленька с его одной рукой и помышлять, конечно, не мог о таком способе проникновения в обиталище привидений, и мне показалось, что он впервые порадовался тому печальному обстоятельству, что у него осталась одна рука.

Накануне мы случайно встретили на рынке Надежду Максимовну и рассказали ей о том, что сами видели привидение.

Худая, больная, с перевязанным горлом, она долго и чуть слышно смеялась, а потом сказала серьезно:

— Не знаю, что вы там видели… Но запомните: никаких привидений нет.

— Вот и мы… — не вытерпел Юрка. — Мы и хотим, тетя Надя… Вот пойдем и посмотрим… А что?

— И не боитесь? — с любопытством спросила Надежда Максимовна.

— Ну что вы! — хвастливо крикнул Юрка, но сейчас же осекся и покраснел.

— Молодцы, — негромко сказала девушка. — Это хорошо… Вы должны быть смелыми.

Заснуть в ту ночь мы так и не смогли. Синеватый сумрак сочился в сарай сквозь щели в стенах, глухо гудели мельничные корпуса, одиноко и ужасно тоскливо гудел вдали паровоз…

Когда стало светать, взяли удочки, сачок, банки с червями, всю свою немудреную рыболовную справу и пошли к пруду.

Решили, чтобы не привлекать к себе внимания, накопать на плотине червей. Накопали, поглядели по сторонам. А через полчаса мы с Юркой уже стояли в парке.

Кроны деревьев сплетались высоко над нашими головами, образуя шатер. Узорчатые папоротниковые заросли достигали высоты нашего роста. Почти непроходимой колючей стеной поднимался малинник.

Медленно, осторожно, бесшумно, как настоящие разведчики, ползли мы в траве, мокрые от росы, замирая при каждом шорохе, пугаясь шелеста падающего с дерева листа и стука собственного сердца.

Где-то всходило солнце, далекое-далекое небо розовело, словно в каком-то другом краю.

Подползли к дому. На лужайке перед террасой, в круглом, истрескавшемся бассейне, стоял бронзовый позеленевший мальчик, сжимающий обеими руками большущую рыбу. Из зарослей лебеды и крапивы торчали спинки мраморных скамей. Запустением веяло от каждого камня, от облупленных колонн, от темных окон, смотревших на нас с пристальной неподвижностью. Между каменными плитами широкой, спускающейся в парк лестницы пробилась трава, и даже тоненькая березка выросла рядом с одной из колонн.

Было очень тихо, только колотилась, шумела в ушах кровь.

Мы долго лежали, вслушиваясь, стараясь угадать, откуда грозит опасность, Но все оставалось спокойно и мирно.

Потом поползли дальше, огибая дом с правой стороны. Вскоре стали видны массивные ворота, а еще правее — маленький белый домик, это и было, вероятно, жилище сторожа.

В конце концов все это оказалось не так страшно. При разгорающемся свете дня ни о каком привидении не приходилось и думать, оно, вероятно, мирно похрапывало где-нибудь на чердаке или в подвале. Мы с Юркой становились смелее: от сторожа-то нам ничего не стоило убежать к пруду и там, бросившись в воду, уплыть.

Домик у ворот был, по-видимому, единственным обитаемым местом в парке: к двери вела чуть заметная тропинка, и жалкое, полуистлевшее подобие занавески покачивалось в открытом окне.

Перескочив через мощенную кирпичом центральную аллею, мы присели в кустах, прислушиваясь.

Ничто не нарушало кладбищенской тишины парка, только мирно и знакомо перекликались в ветвях птицы.

И вот тут-то в десяти шагах от нас, на крошечной полянке, кое-как расчищенной от кустарника, мы увидели калетинского сторожа. Он сидел у старой липы, прислонившись к ней спиной и глядя перед собой неподвижными глазами. Поднимающийся ветерок шевелил пепельно-седые реденькие волосы. Рядом с ним желтел небольшой холмик свежевскопанной земли. Холмик еще не успел порасти травой, он был аккуратно оправлен, как принято оправлять могилы. Прислоненная к стволу старой дуплистой липы, рядом со скамьей стояла лопата.

Мы окаменели от страха. Казалось, что голова сторожа поворачивается в нашу сторону, что его глаза искоса разглядывают нас.

Но старик сидел неподвижно.

— Спит, что ли? — прошептал Юрка.

И, словно этот шепот толкнул мертвое тело, оно стало медленно опрокидываться на правый бок.

Не знаю, сколько времени мы простояли, скованные тем суеверным ужасом, который всегда охватывает живых в присутствий мертвого. Потом, пятясь,