Шрифт:
Закладка:
Постигал он мужчин и женщин и видел их под такими углами, под какими редко видели они сами себя или друг дружку: знал их как добычу, какую предстоит цапнуть и затем прытко унести ноги. На них, обремененных тысячей забот, устремлял он взгляд, исполненный предположения, и разгадывал их молниеносно. В этом кратком видении улавливал человека — одно выраженье его, один настрой на всех; никогда не постигал ни мужчину, ни женщину в полноте, его микроскопическое зрение улавливало лишь то, чего искало, однако прозревал Патси это с мгновенной ясностью микроскопа. Никаких сложностей не таило для него человечество: были те, кто давал, и те, кто не давал; были те, кого можно уломать, и те, кого можно запугать. Если водилось в ком благо, Патси усматривал это издалека, подобно тому, как ястреб видит мышь в клевере, и бросался Патси на эту добродетель, и ускользал с добычей. Если же было в человеке зло, миновал его Патси безмятежно, как овца минует мясника, ибо зло не трогало Патси. Злу ни за что не дотянуться до него, и сам он злым не был.
Если б непременно необходимо было развесить ярлыки добродетели и порока в его невинном бытии, сами понятия эти пришлось бы определять заново, ибо в его случае не имели они смысла: он размещался вне их — как и вне общественного устроения. И вместе с тем все-таки вовсе не вне общественного устроения бытовал он: находился внутри столь глубоко, что никак не выбраться ему вон; в самом сердце того устроения находился он; содержался в нем подобно оленю в насажденном парке, или пробке, что плавает преспокойно в ведре, и на бескрайних заброшенных пастбищах цивилизации отыскивал и покой свой, и мудрость.
Все, что знал он, и все, что проделывал, основательнейше постигала и его дочь.
Глава X
Следует отметить, что ангелы до странного походили на Патси Мак Канна. Их представления о правде и кривде почти целиком совпадали с его. Не имелось у них собственности, а потому не имелось и предубеждений, ибо человек, у которого нет ничего, способен взирать на весь белый свет как на свое достояние, тогда как человек, у которого что-то есть, редко владеет чем-то сверх того.
Цивилизация, наугад возведя себя на фундаменте Права на Собственность, отчаянно пытаясь как-то развиваться, не раз и не два порывалась низвести себя, но от великой Этики Обладания никакой отдушины не отыскалось — и никогда не отыщется, пока по-настоящему не возникнет солидарности людской и пока всякий человек не перестанет видеть в соседе своем волка.
А есть ли он, волк, в соседе нашем? Мы видим то, что в самих нас есть, и взгляд наш облекает всё в образ и подобие наше: коли смотрим со страхом, то, что зрим мы, — страшно; если смотрим с любовью, оттенки небес вторят для нас изо всякой траншеи и темницы. Вечно изобретаем мы что-то друг о друге, распыляем грехи свои окрест и зовем их нашими соседями; лучше давайте же распылять окрест добродетели свои и построим себе город, чтоб жить в нем[11].
Для Мак Канна и его дочери более не осталось в их спутниках никакой чужести. Сменялся день ночью, на дорогах разговоры и дела дополняли друг друга, и каждый в этой компании начал показывать себя за пределами собственного телесного обличья, и вскоре всяк мог бы дать любому чужаку со многими подробностями довольно точные сведения о привычках и склонностях всех остальных участников этих скитаний.
А что за беседы вели они! Сидя то у изгороди возле крохотной шебутной деревеньки, исполненной уродства и глупости; то в сумерках на биваке у заброшенного карьера, опираясь спинами о здоровенные иззубренные валуны и не слыша ни звука, кроме умноженной эхом медленной водяной капели да ветерка, что пел либо вопил по-над бритвенной кромкой скалы; то лежа с подветренной стороны картофельного погреба, глазели они на луну, как плывет она в своих одиноких странствиях, или на звезды, что мигали и сияли из летучих облаков; а когда возносили они взгляды к тем священным странникам, в чьей власти судьба человека, возносили они и умы свои и бессловесно восхищались тем умом, чьи мысли вот так обретают зримость.
Бывало, обсуждали дела человеческие в тысяче поверхностных взаимодействий. Ангелы были мудры, однако ж в словаре, каким приходилось им пользоваться, мудрость не находила себе понятий. Мудрость ангелов соотносилась лишь с предельным и оказывалась неудобнейшим инструментом, если копать им в сиюминутных забавных загвоздках. Прежде чем мудрость удастся услышать, необходимо изобрести новый язык, а еще приходилось им заново лепить свои определения и переводить обратно мирские соображения в те понятия, в каких могли они видеть предмет широко, — и оказывалось, что, выигрывая в широте видения, теряешь четкость черт, а окончательное обобщение, хоть как логично его ни выстраивай, если разъять по новой, редко превосходит неимоверно интересную ложь. Никакая истина, касающаяся пространства и времени, не задерживается дольше единого биения кровеносной артерии — возникает у нее преемник, смывает ее звездная волна, и пока смотришь на нее, округлую и крепкую, словно галька, узри, как рассыпается она, трескается и преображается.
Бывало, когда шел дождь, а шел он часто, искали они прибежища в стоге сена, если подвернется; или же забирались в чей-нибудь амбар и прятались среди гор капусты или залежей крестьянского инструмента; или проскальзывали в сараи к скотине, где грелись и кормились промеж мирных боков; или же, если оказывались возле города и днем выпадала им удача, платили несколько медяков, чтоб поспать на утоптанном земляном полу в доме.
Осел же спал где мог. В дождь стоял, плеща хвостом по ветру, погруженный в грезы столь глубокие, что, казалось, более не чувствовал ни дождя, ни ветра. Из этих пропастей мысли он возвращался с пониманием, что есть в мире подветренная сторона стены или куста вереска, и отходил на покой под звездами Божьими.
Что говорили они ему? Глядят и кивают со сверкающих своих склонов; перед глазами осла расстилается в безмолвном блеске величественнейшее полотно — и ослу явлены знаки. Есть
