полуночного утеса.

– Я требую… я требую… – задыхался юноша. – Я требую сатисфакции!

– Ты опять начитался латыни?

Латынь немного успокоила дюка, и он собрался было облачаться в пурпуэн, но Иерее плюнул ему под ноги три раза.

– Что с тобой стряслось, мальчик? – проигнорировал встревоженный дюк смертельное оскорбление.

– Вы… вы…

– Иерее, ты болен?

– Вы лишили меня отца, корней и наследия! Вы бросили друга и соратника гнить живьем, заставив всех от него отвернуться! Вы лгали мне всю жизнь! Вы… бесчестный человек, подлец! Вы – изверг!

Кровь прилила к чеканным профилям дюка, затем отлила, затем снова захлестнула. Земля зашаталась под незыблемыми ногами, ибо настал роковой час. А дюк не приготовился. Вислава вскрикнула.

– Господи боже, сын мой! – Дюк воткнул саблю во влажную землю и опустился перед мальчиком на колени, неожиданно для самого себя. – Прости меня, грешника, во имя всех пророков, когда-либо ступавших по Земле!

– Вам нет прощения, сударь.

Иерее выхватил саблю из почвы, переломил о колено и бросил обломки к ногам дюка. Вислава снова вскрикнула и даже закрыла лицо руками.

Как был Иерее в расстегнутом жуппоне поверх шерстяной котты, в непритязательных домашних пуленах со ржавыми шпорами и в зеленых шоссах, так и вскочил на первого попавшегося коня, стегнул его во всю мочь нагайкой, вырвался за ворота и ускакал на север, забыв оседлать.

Проскакав десять лиг, понял Иерее, что конь был не кем иным, как лошадью Василисой, принадлежавшей Гильдегарду. Раскаяние охватило юношу, но возвращаться было поздно.

Сорок лиг проскакал Иерее как в тумане. Ночь сменила день. Василиса утомилась и перешла на рысь, а затем и вовсе на шаг. Иерее хотелось пить, мочиться, есть и спать. Василисе хотелось того же. Совсем скоро под светом луны перед Иерее выросли стены Свято-Троицкого монастыря.

Постучался Иерее в ворота. Открыл брат привратник.

– Ночлега прошу, – пробормотал обессиленный Иерее.

– Кто вы, юноша?

– Иерее из Асседо, – привычно представился Иерее и тут же опомнился.

Но было поздно.

– Почему ты, Иерее из Асседо, шляешься по ночам? Знает ли твой батюшка, что тебя носит незнамо где в этот час быка?

Иерее собрался было вскакивать обратно на Василису, но брат привратник схватил его за шкирку и потащил за собой. Силен был брат привратник, долго тащил, пока не приволок к покоям приора. Постучался.

Открыл заспанный приор Евстархий. На лоб сполз ночной колпак. Борода помята, тонзура небрита. Зряч и зорок был приор Евстархий, несмотря на преклонный возраст. Сразу узнал воспитанника грозного владыки Асседо и окрестностей, а также и острова Грюневальда, что на Черном море.

– Батюшки, Иерее! – всплеснул приор руками. – Что же это, как же так?

– Образумьте его, отец мой, – потребовал брат привратник, передавая Иерее приору. – Скачет на лошади без седла посреди ночи, как какой-нибудь монгол. Совсем молодежь распоясалась.

– Однако это так, – покачал головой приор Евстархий. – Заходи, Иерее, поболтаем.

Ничего Иерее не оставалось делать, кроме как зайти. Усадил его приор на стул, налил киршвассера в рог, сунул в рот ломоть остывшего пирога с олениной и сказал: “Жуй”.

Ничего Иерее не оставалось делать, кроме как жевать. Приор смотрел на него неодобрительно и требовательно. Когда проглотил Иерее последний кусок, приор сказал: “Пей”. Хлебнул Иерее из рога, голова закружилась.

– Теперь иди мочись. – Приор указал на ширму, за которой обнаружился ночной горшок.

Помочился Иерее, снова покорно сел на стул.

– И что за бредни пришли в твою светлую голову? – вопросил приор, поглаживая кустистую бороду. – Почему дома не сидится?

– Нет у меня больше дома, отец мой, – промолвил Иерее и заплакал.

Приор Евстархий смотрел и молчал. Потом сказал:

– Плачь, мой мальчик, плачь.

Иерее поплакал еще. Потом немного успокоился и утер лицо рукавом жуппона.

– Стало быть, раскрылась страшная тайна, – усмехнулся приор. – Что ж, лучше поздно. Всегда говорил я дюку, что глупо он поступает, но разве кто меня услышит? Нет, дюк непреклонен. Однажды приняв решение, не изменит ему никогда, даже если и сам в нем раскаивается. Не человек – бронза. Хороший у тебя отец, но упрям, как сто чертей, да простит меня Святая Троица. Иди спать, сын мой, утро вечера мудренее.

И приор Евстархий показал на дверь в смежную келью.

– Я доскачу до Таузендвассера сегодня же! – вскричал отдохнувший Иерее. – Не препятствуйте мне, отец мой, ибо вы стоите на пути самого рока!

Расхохотался приор Евстархий – рог в его руке задрожал, расплескалось вино по белой бороде.

– Дурак ты, мальчик, если думаешь, что року есть до тебя дело, если думаешь, что отцу твоему, Фриденсрайху, проклявшему собственного сына, есть до тебя дело. Дюк Кейзегал твой отец, и только ему есть дело до тебя.

– Сеньор Асседо – предатель и лжец! Он мне не отец!

Выплеснул Иерее содержимое рога в очаг. Зашипело пламя, встревожилось, выпростало красные языки.

– Мальчик, – сказал приор Евстархий, – ничего ты не понимаешь. Ну да и что с тебя возьмешь. Разрази меня гром, если хоть один малец в шестнадцать своих зим хоть что-нибудь понимал. Ну так слушай меня сюда. Я крестил твоего отца. Я учил Фриденсрайха латыни и эллинскому. Я венчал его с Гильдеборгой Прекрасной. Я десятки раз благословлял его оружие. Ничего его никогда не волновало, кроме собственной персоны. Твой отец, Фрид Красавец, жив. Шестнадцать зим жив, с тех пор как ты впервые закричал. Он мог найти тебя, если бы тоска породной кровинушке шевельнулась в его ледяной душе. Никто бы ему не помешал, ни соседи, ни дюк Кейзегал. Думаешь, не мечтал дюк о том, что его добрый друг и верный соратник опомнится однажды? Отрезвеет? Раскроет свое заржавевшее сердце? Мечтал, еще как мечтал! Но заперся Фрид в своем замке, обозленный на рок, и никто его с тех пор не видел. Не нужен ты ему, сынок.

– Откуда вы знаете? – воскликнул Иерее, похожий на отца своего как две капли киршвассера.

– Факты говорят сами за себя, – веско заметил приор. – Только по поступкам может человек судить человека. Искал он тебя или нет?

– Не искал.

– Ну и квод эрат демонстрандум.

– Не демонстрандум! – вскричал Иерее. – Что за люди населяют Асседо, если судят человека по одному-единственному поступку, совершенному в порыве отчаяния?

– Шестнадцать зим прошло, мальчик, – снова напомнил приор. – Не один поступок, а шестнадцать зим ежедневного выбора.

– Ничего вы не понимаете, отец мой, и не желаете понять. Он страдает. Он болен. Может быть, он не в силах… Может быть, он потерял рассудок, может быть, слуги держат его взаперти, может быть, он…

– Ну, ну, что еще ты себе навоображал?

– Он боится дюка!

Приор Евстархий снова