Шрифт:
Закладка:
Неудобно было отказать человеку с такими добрыми усталыми глазами, да я и не забывал о цели своего прихода. Мы прошли в квартиру Истоминых и разместились в первой комнате за столом. Пока Игнат Петрович распоряжался на кухне, оттуда до меня доносился то тихий шепот его жены, то приглушенный — самого Истомина. Мы с Юрием закурили. Комната была большая, сплошь уставлена вещами. Казалось, люди, жившие здесь, были озабочены одной мыслью: не оставить пустого места. Пианино, буфет, диван, гардероб — все это стояло тесно, и на всем были белые чехлы. Солнечному лучу, который проскользнул в окно, не в чем было отразиться и заиграть. Несколько особняком помещалась этажерка с книгами. К ней даже была протянута отдельная ковровая дорожка.
— Это чьи же? — спросил я.
— Батины… он у меня, можно сказать, любитель книг, — улыбнулся Юрий.
Пришел из кухни Игнат Петрович. Как всегда, вино развязало языки, и мы разговорились. Игнат Петрович сначала расспрашивал меня про работу, потом мы перешли на международные вопросы, а через несколько минут Игнат Петрович, нагнувшись ко мне и чуть покачиваясь (он успел порядочно-таки выпить и, как я заметил, вообще был большой любитель и знаток хмельного), говорил мне:
— Я человек простой и всегда стараюсь помочь людям. Вот прибегает давеча Юрка, говорит — на берегу человек от недостатка места спит. Как так, золотой мой? Да у меня горница вон какая, перебирайся, живи… Я человек старый, не обижайся, если что не так скажу, но говорю от души — перебирайся.
— Спасибо, не могу… Неудобно перед Семеном Панфилычем…
— Перед Семеном неудобно? Это верно, злобиться он начнет. Вот смутный человек, скажу тебе, милый! Ведь он небось чего только не наговорил про меня тебе, а?
— Да нет, ничего не говорил, — смутился я.
Игнат Петрович посмотрел на меня помутневшими глазами и погрозил пальцем:
— Зачем обманываешь, прекрасный человек? Знаю я — злобится Семен Гвоздков на меня. А почему? Неважно сам живет, вот и завидует, роет яму… Разве ж это дело? Надо жить в мире, глядишь, я тебе и помогу, чем располагаю. А насчет разных россказней про меня, скажу тебе, милый человек, сразу: хоть сейчас делайте ревизию, все у меня в ажуре… Да их уже и делали, и не раз: чист Игнат Истомин оказался, вот как! А он одно наладил — выведу Истомина на чистую воду, а чего меня выводить — весь я тут…
Он приподнялся и широко распростер руки. Юрий сказал недовольно:
— Ты бы потише, батя.
Игнат Петрович упрямо качнул головой в его сторону.
— Ты не командуй, молод… На хлебах еще у меня сидишь… Так вот, милый, — обратился он ко мне, — чего меня выводить, верно? Живу неплохо, кто не дает так же и другим жить? Пусть каждый живет и наслаждается жизнью. А на тех, которые на меня напраслину возводят, я управу тоже найду. У меня в области такой человек имеется — ой-ой!..
Во время горячей речи отца Юрий терпеливо катал хлебные шарики. Потом подтолкнул меня локтем и сказал шепотом:
— Я же вам говорил, философ…
Игнат Петрович, заслышав, забеспокоился:
— Что ты там? Загнул я, что ли?
— Да нет… — ответил я.
В глазах Истомина промелькнула совершенно трезвая, насмешливая искорка, но тотчас же он покачнулся и сказал пьяным голосом:
— То-то, юрист… Все против меня…
Я ушел от Истомина только на закате солнца. Отец и сын вызвались проводить меня к лодке. Мы молча пересекли двор, и когда шли, конюх и объездчик поздоровались со мной. Может быть, это была мнительность, но мне почему-то казалось, что взгляды их неодобрительно скользят по моему лицу. Мне стало неловко, я заспешил, споткнулся, и сын с отцом бросились мне помогать. Вышло совсем нехорошо. Я поскорей спустился к реке. Игнат Петрович показал свою лодку и попрощался со мной. Юрий раздумывал — ехать ему со мной или идти к парому.
— Езжай, не бойсь, не утонешь, — сказал ему отец.
Юрий решительно прыгнул в лодку. Игнат Петрович, оттолкнув лодку, помахал рукой:
— Счастливо, золотая вы моя молодежь! — он вздохнул. — Красота-то какая на Дону у нас, Тихоныч, верно? Вот смотрю я и думаю, дала нам Советская власть прекрасную жизнь, а мы, вместо того чтобы ею наслаждаться, все друг под другом ямы копаем…
Я ударил веслами о голубую воду. Брызги взлетели в воздух, лодка тронулась. Вскоре мы как бы повисли в голубом пространстве: над головой и внизу, под нами, блестели одни и те же бесчисленные звезды и светили две луны. Было удивительно тихо и просторно. Лодка шла, неслышно разрезая воду, звезды легко покачивались на волнах. Юрий опустил руку в воду и сидел, не шевелясь, словно задремал.
— Вот какой мой батя, — вдруг сказал он тихо. — Говорун, верно?
— Да, — подтвердил я.
— И человек вроде безобидный, — продолжал Юрий, — а вот почему-то многие настроены против него… Я последнее время дома бываю только на каникулах, и трудно мне понять — отчего это. Особенно враждуют они с Панфилычем…
Тихо шелестит за кормой вода, капли с поднятых весел звонко падают в реку и согласно вплетаются в рассказ Юрия.
— …Помирить бы их надо, пусть объяснятся начистоту, верно ведь? Чего врагами жить…
Лодка тихо стукнулась о песок. От неожиданности Юрий покачнулся, но тут же выпрямился и спрыгнул на берег.
— Вы к Панфилычу?
— Да.
— Ну, а я на «улицу»… Покойной ночи… Ждем вас завтра…
Он скрылся в темноте. Я взваливаю на плечо весла. Холодная вода стекает мне за воротник. Иду на огонек.
Панфилыч сидит на крыльце. Увидев меня, привстает и говорит ехидно:
— А-а, пожаловал, наконец! Долго же у тебя час тянется, полоску-то твою Настя скосила…
— Да я, понимаешь, Панфилыч, никак не мог вырваться, — бормочу я смущенно, — ты уж извини…
— Обедать-то, видимо, тоже не имеешь желания? — продолжал допрос Панфилыч, не обращая внимания на мои извинения.
— Нет…
— Ну, известное дело! Где нам, простому народу, за Игнатом Петровичем в закусках угнаться. Он, известное дело, накормит по-царски.
Я усаживаюсь рядом и говорю:
— Вот ты все злишься, Семен Панфилыч, на Истомина, а он с тобой мириться хочет.
Панфилыч вскакивает, словно ужаленный:
— Мириться? До гроба не помирюсь… Я его выведу на чистую воду. Ишь, чего удумал — мириться. Меня не подкупишь!
Он презрительно смотрит на меня:
— Это он ревизоров да вас вот таких на это берет, а меня — шалишь…
Я чувствую, как краснеют мои щеки.
— Значит, по-твоему,
