Шрифт:
Закладка:
Автор “Псалтири Рифмотворной” Симеон Полоцкий (до пострижения Самуил Гаврилович Петровский-Синтианович) родился в 1629 году в городе, от которого пошло его прозвище. Выпускник Киево-Могилянской коллегии и иезуитской школы, он, как и Мелетий Смотрицкий, был противником унии. В ходе войны Московского царства с Польшей Полоцк попал под власть православной России, и Симеон переселился в Москву, где стал учителем наследника престола царевича Алексея Алексеевича, а после его смерти в 1670 году – нового наследника Федора Алексеевича. Заодно он учил его сестру Софью и многих других лиц. Если в 1667 году, когда Москву посетил голландский дипломат и ученый Николас Витсен, он нашел там лишь одного человека, знающего иностранные языки, а уже через десять лет, в краткое правление царя Федора III (1676–1682), чуть не весь двор бойко изъяснялся по-латыни и по-польски – в этом заслуга, в первую очередь, именно царского учителя. Уроки латыни брали у Симеона даже дьяки Приказа тайных дел. Вероятно, особистам тишайшего царя язык Цицерона нужен был для чтения дипломатической переписки. Симеона использовали и в качестве церковного полемиста – именно его выставил царь для публичного диспута с протопопом Аввакумом. Но, в первую очередь, он был рожден поэтом. Каждое утро он аккуратно исписывал полтетради стихами – а почерк у него был убористый. Точнее, не стихами, а виршами.
Вирши (слово заимствовано из польского языка и, как многие польские слова, позднее приобрело в русском уничижительно-вульгарный оттенок, но тогда оно звучало вполне почетно) в Москве сочиняли еще в начале XVII века, а в Западной Руси и того раньше. Едва ли не первым “славеноросским” виршеписцем был, между прочим, Герасим Смотрицкий, отец Мелетия. В отличие от нерифмованных метрических стихов (слово греческого происхождения) из “Грамматики” Смотрицкого и от народных нерифмованных тонических духовных стихов – вирши были написаны по польскому образцу: каждая строка состояла из определенного количества слогов, и соседние строки были между собой зарифмованы. Такой стих, основанный на счете слогов, называется силлабическим. В польском языке (а также во французском, итальянском, грузинском и др.) он звучит естественно. Дело в том, что во всех этих языках ударение в каждом слове всегда падает на определенный слог: во французском – обязательно на последний, в польском – на предпоследний, кроме односложных слов, разумеется. Длина слов хотя и различна, но, как правило, варьирует в определенных пределах и стремится к статистически постоянной величине. Поэтому достаточно ограничить длину строки – внутри строки ритм возникает сам собой. В русском же языке все не так просто…
Но об этом русские стихотворцы догадались только спустя столетие, причем одним из первых это понял Ломоносов. А пока что грамотные русские люди чрезвычайно обрадовались новому развлечению. Причем, если на западе, на Украине и в Белоруссии, уже в первой половине XVII века умели писать правильные силлабические стихи, то москвичи усвоили поначалу только самое простое – рифму. Пусть, на наш слух, изысканностью и разнообразием рифмы XVII века не отличались (сплошь женские, по польскому образцу, и по большей части глагольные) – так ведь все было внове!
Рифмованными введениями снабжали свои хроники мемуаристы Смутного времени – дьяк Иван Катырев-Ростовский, князь Семен Шаховской-Харя. В начале правления Михаила Федоровича бывший фаворит Лжедимитрия I, князь Иван Хворостинин, был даже арестован и сослан в монастырь за сочинение злопыхательских и поносных виршей, из которых сохранилось лишь две строки: “В Русском государстве сеют землю рожью, а живут все ложью”. В монастыре князь-диссидент исправился и стать писать другие вирши, обличающие “католицкую” и “люторскую” ересь. Рифмованные прокламации писал Тимофей Анкудинов, последний из 26 самозванцев первой половины XVII века, выдававший себя за “царевича Ивана”, сына Василия Шуйского (в этом качестве он объявился в 1646 году в Стамбуле; позднее выдан России и в 1653 году четвертован в Москве).
Симеон ввел в эти упражнения строгий порядок. Виршеписцы приучились считать слоги. В каждой строке полагалось быть тринадцати, реже – девяти или одиннадцати слогам. Однообразие размеров компенсировали, соединяя поэзию с другими искусствами: стихи записывались в виде креста или различных геометрических фигур, включались в орнамент и т. д. Что касается тематики, то здесь выбор был невелик: либо однообразные панегирики членам царской семьи, либо переложения священных текстов, либо разного рода поучения. Но сочинялось все это в огромном количестве. Современный поэт Лев Лосев, охарактеризовавший это время так: “Все те, кто знали грамоте в Москве, писали только вирши и доносы”, – не столь уж далек от истины.
Наследие Симеона состоит, строго говоря, из трех больших книг: “Псалтири”, “Рифмологиона” (сборника панегириков и стихов на случаи придворной жизни) и “Вертограда многоцветного”. Третья книга самая интересная. Трудно сказать, прочитал ее Ломоносов еще на Курострове или уже в Москве, но прочитал несомненно. “Вертоград” – это сборник стихотворений поучительного содержания, причем поучение, как правило, иллюстрируется притчей. И как часто бывает в сатирической и дидактической литературе, описание и нарратив оказывались важнее морали. Например, стихотворение “Купецтво” – замечательный каталог торговых хитростей той поры.
В притчах Симеона добродетель побеждает порок, но часто очень нетривиальными способами. Некий сын кормил старого отца бобами, а сам втайне ел “печена певня”. Закончилось это тем, что:
‹…› Петел на снедь во жабу страшну преложися,и в ненасыщенные злаго мужа очии на лице безстудно неизбежно скочи –и загрызла его жаба ядовитыми зубами “даже до смерти”. В конце Симеон, сжалившись над читателем, прибавляет:
Инии пишут, яко бысть ему ослабаза слезы: прежде смерти отпади та жаба.Другая история: некая роженица назвала Богоматерь “свиньей” – и родила вместо ребенка поросенка, “черна и мертва”. Или еще история: некий “странноприимец” согрешил: украл свинью у соседа. И вот к нему пришел нищий и попросил “власа остричь”.
Начен же стирищи, к заду главы придеи ту две оце светле зело виде.Нищий с глазами на затылке объясняет бедняге, что он – Христос и “отвсюда тайны созерцает”.
Тема очима видел с небеси,егда свинию ты чюжду крал еси…В общем, “страшилки” не хуже Стивена Кинга. Следующая история вызывает радостное чувство узнавания:
Епископ Могунтийский нищих не любяше,туне ядущи мыши оных нарицаше.Егда же глад в стране великий сотворися,тогда число убогих вельми умножися.Он нищененавистник скупством держим бяше,от демона лукавый совет восприяше;собра нищих множество в житницу пространнумилостину сказуя им уготованну…Епископ сжег нищих заживо и был за это съеден мышами… “Суд Божий над епископом” Саути, который русские читатели помнят в знаменитом переводе Жуковского, написан полтора столетия спустя. Сюжет заимствован Симеоном и Саути из средневековых немецких хроник (Могунция – латинская транскрипция Майнца).
Симеон изыскивал самые невероятные и эффектные истории в самых разных византийских и западноевропейских источниках, демонстрируя эрудицию и известную изобретательность. Дело в том, что именно в ту эпоху получили широкое распространение занимательные сказочные и бытовые повести – переводные (“Бова”, “Еруслан”) и оригинальные (“Фрол Скобеев”). Книжник из Полоцка, борясь с этой “массовой беллетристикой” XVII века за внимание читателя, сам рассказывал страшные и, на сегодняшний взгляд, забавные сказки, но с благочестивой моралью, а главное – в стихах.
Впрочем, интерес Симеона к страшным и причудливым историям мог иметь и другую причину. Русская культура начала выход из Средневековья на три-четыре века позже, чем ее западные сестры. Пропустив Возрождение, она как раз поспела к эпохе барокко. Европейская культура, открывшаяся московитам, представила резкие контрасты света и тени, высокого и низкого, большого и малого, нанизывающиеся одна на другую сложные метафоры, кривые, изогнутые линии, пышный декор, запутанные и экстравагантные сюжеты. Во Франции Буало, Мольер и Расин во второй половине XVII столетия уже успешно боролись
