Но когда мы вновь зашагали по «зебре» – неторопливо, предварительно удостоверившись, что на горизонте действительно нет ни одного мобиля, – я пыталась вспомнить, которая эта странность по счёту из всех странностей, приключившихся со мной за последние сутки. И понимала, что с этими странностями нужно что-то делать.

Следующую, судя по всему, я могу не пережить.

* * *

– Привет, тыковка! – заворковала тётя Лэйн, стоило нам перешагнуть порог дома Хайлинов. – Привет, Лайза! – нам обеим достался сердечный поцелуй в щёку, но Гвен к тому же привычно поворчала на испорченную причёску, когда мать ласково взъерошила её белобрысую макушку. – Скорее обедать, пока не остыло!

Я прошла по коридору не разуваясь: в доме глейстигов, которым обувь не требовалась, это было ни к чему. Тростниковые коврики поверх мшистого ковролина смягчали звук шагов и стук копыт; бумажные обои в бежево-зелёных тонах и деревянная мебель в стиле кантри заставляли ещё острее ощущать, что мы далеко от больших городов. Повсюду виднелись цветы в горшках (глейстиги и в помещении предпочитали быть ближе к природе) и шкафы с настоящими книгами – не то что в нашей бывшей квартире, где даже обои были голографическими.

Честно говоря, сейчас я с трудом понимала, чем жизнь в мегаполисе мне так нравилась.

– Как день прошёл? – когда мы уселись за большой круглый стол, спросила тётя Лэйн, раскладывая овощной салат по деревянным тарелкам.

Мы с Гвен переглянулись.

– Нормально, – пожала плечами подруга после недолгой паузы.

– Как-то это «нормально» прозвучало не совсем нормально, – усомнилась тётя Лэйн, вытаскивая из духовки блюдо с зелёной фасолью в сливках, запечённой под сыром. В отличие от дочери она носила короткие шорты, так что оленьи ножки представали во всей красе – стройные, изящные, покрытые бархатистой светлой шёрсткой. Такие же, как у Гвен. Они с матерью вообще походили друг на дружку, как два древесных листа: когда я впервые увидела снимок тёти Лэйн в молодости, то подумала, что фотографировали мою неуёмную подругу.

Я тоже росла маминой копией. Даже причёску носила такую же, как она. И, в отличие от Эша, не унаследовала ни единой отцовской черты.

К счастью.

– Просто урок был сложный, – солгала Гвен с той же лёгкостью, с какой я солгала ей днём.

– Не учителя у вас, а изверги! Даже летом детям отдохнуть не дают… Фасоли хватит, Лайз?

Я тоскливо воззрилась на щедро наваленную порцию:

– Я бы сказала, перебор.

– Кушай-кушай! А то худенькая, что тростиночка! Да и Гвен туда же…

Мне хотелось возразить, что на одних овощах сильно не разъешься (глейстиги – убеждённые вегетарианцы), но я промолчала. К тому же зазвонил графон, лежавший на кухонном подоконнике, и тётя Лэйн процокала к окну:

– Папа звонит. Вы ешьте, я вернусь и пирог к чаю поставлю…

– Доедай быстрее, – бросила Гвен, когда хозяйка кухни вышла, предоставив нам опустошать тарелки в тишине и покое. – И пойдём ко мне в комнату. Поговорить надо.

А я-то думала, чего это подруга по дороге вела себя подозрительно тихо…

Закинув в себя салат и фасоль так быстро, как позволили руки, слегка дрожавшие после моей несостоявшейся смерти под колёсами, я поднялась из-за стола; Гвен сделала то же ещё раньше, чтобы прихватить из шкафа коробку с печеньем, а из холодильника – бутылку сладкой газировки. Коридор, заставленный фикусами вдоль стен и оглашённый отзвуками весёлого щебета тёти Лэйн, доносившегося из-за лакированной двери кабинета, привёл нас в королевство красного, розового и плюшевых зверей. Подобная инфантильность больше подходила Гвен, когда той было тринадцать, но с тех пор в её комнате ничего не поменялось: стены и мебель переливались всеми оттенками алого рассвета, игрушечные мишки и зайцы смотрели на меня с подоконника, с полок секретера и даже со шкафа. Один медведь – огромный, больше моего роста – восседал на полу, рядом с кроватью под сетчатым балдахином; к нему и направилась Гвен, чтобы усесться прямо на ковёр, воспользовавшись медведем как креслом. Я невольно засмотрелась на её юбку, раскинувшуюся по вересковой шерсти шёлковым кругом, отливающим красками летнего леса, но требовательное «А теперь рассказывай!» вывело меня из задумчивости.

– Что рассказывать? – уточнила я.

– Да про того сида, который тебя спас! – Гвен кинула перед собой печенье и бутылку: та катилась по полу пару футов, пока не уткнулась в ножку стула, и ответила на нелестное обращение пеной, забелевшей внутри. – Это твой отец, так?

Оторопев, я упала в кресло рядом с секретером – и расхохоталась.

– Что? – протянула Гвен обиженно. – А с чего ещё какому-то сиду выдёргивать тебя из-под колёс, взявшись из ниоткуда, и тут же снова исчезать?

– Мой отец – тилвит, – отсмеявшись, вымолвила я, сдержав на губах ответный вопрос, как подобная чушь вообще взбрела подруге в голову. – Могла бы вспомнить, какого цвета волосы у Эша. А у этого шевелюра была серебряная, если ты не заметила. Стало быть, он дин ши.

– Тогда, может, он знакомый твоего отца?

– Да при чём тут вообще мой отец?

– Ну как же – он рассказал о тебе кому-то, а его знакомый переместился сюда, в Харлер, нашёл тебя и теперь присматривает за тобой!

Удушливая волна раздражения подкатила к горлу, пока горькая улыбка сковывала спазмом мои щёки:

– Хорошая сказочка. Только вот верится в неё слабо. Не думаю, что отец вообще обо мне помнит. Кто я для него? Одна из детей одной из смертных дурочек, которых он обольстил. Он сам меня бросил, так с чего теперь будет вспоминать да заботиться?

Гвен пожевала губами воздух, явно расстроенная провалом блестящей теории, что она успела состряпать за десять минут, отделявшие злосчастный перекрёсток от её дома.

– А как они познакомились? Твои родители?

Мои руки раздражённо впились ногтями в коленки: спасибо дизайнеру, решившему продрать джинсы ровно там, где в детстве я, падая, рвала штаны почти постоянно.

– Мама гуляла в лесу рядом с городом, где она выросла. Встретила… его… – Последнее слово поневоле выплюнулось как ругательство. – Мама вроде пыталась его отшить, да не получилось. Они же знают, как очаровывать…

Я удержалась от того, чтобы добавить «скоты». Подумала, что в присутствии Гвен это может быть бестактно.

У Харлера, родины людей и «низших» фейри (тех, кому в своё время не позволили удалиться из человеческого мира в Дивную Страну), с Эмайн Аблахом, обителью «высших» фейри (они же Племена Богини Дану[12], они же Туата де Данаан, они же туаты, а для нас – сиды), издавна были сложные отношения. Вернее сказать – никакие. Причина проста: пусть Харлер и Эмайн разделяет лишь семимильная полоска морской воды – это даже не разные страны, а разные миры. На Эмайне и время течёт иначе, а какие могут быть деловые отношения с государством, живущим в другом временном измерении? Некоторые счастливчики, сплававшие на Эмайн и вернувшиеся оттуда сутки спустя, утверждали, что пробыли у сидов несколько месяцев. Другие уплывали из Харлера, оставляя своих детей младенцами, лежащими в колыбели, гостили на Эмайне всего-то денёк – а когда возвращались, могли познакомиться с собственными правнуками.