трактор «Беларусь», в прицепе которого сидели рабы рыболовной страсти.

— Греби! — кричал дед Корифей, и Беба выламывал весла. Скрипели уключины, трещали весла, и контрабасист Бебенин, который в жизни не знал, что может грести, греб как «пенитель морей». На ладонях вздувались и лопались пузыри, в мочалки превращались вялые бездельные мышцы.

— Стой! — ликующе сказал дед. Он поднялся на корме символом победы и торжества и, задрав бороденку, вытряхнул в омут остатки мешка. И сел на корме, слушая довольное чмоканье уведенных лещей.

Они закурили махру из кисета деда. Ядовитый моршанский дым полз над рекой, окутывал лодку, они сидели друг против друга как счастливые потные дети, единокровные братья, соратники по оружию и улыбались друг другу проникновенно и нежно: старый пастух и хлыщ Беба, гранильщик асфальта, хилый цветок искусственной техносферы.

Даже тракторный рокот не мог испортить славянской простоты событий. На берегах стояли друг против друга негодующие враждебные племена рыболовов и осыпали друг друга простыми словами. Дед Корифей сидел на отшибе на бережку, и напротив него, через речку, сидел лещевик Михей, идеолог враждебного клана. Михей с мрачной угрозой, не мигая, разглядывал деда, взгляд его излучал планы, надежды, грядущее торжество. Лучезарен и прост был ответный взгляд деда Корифея.

Беба вначале присел было около деда, стал тоже глядеть на Михея. Но понял, что ему не место в борьбе титанов. Через минуту он тоже орал простые слова. В этот миг он был членом племени, рода, семьи, и кровь великих свершений горячо бежала по жилам. Кто-то хлопал его по плечу, и сам он обнимал кого-то.

В разгар страстей пулеметным треском ворвался звук милицейского мотоцикла. И звук этот, а также традиционный вопрос «В чем дело, граждане?», вернули Бебенина на землю.

Но на землю вернулся уже не тот вчерашний, замученный страхами и видениями, а некто новый, познавший радость борьбы и удачи.

Среди мятежного шума толпы у Бебы вдруг четко и ясно, как диспозиция перед боем, оформилась мысль: «В Средней Азии живут среднеазиаты». Те самые среднеазиаты, которые вплетают женщинам в косы мониста из драгоценных материалов, кладут золото в чувяк, а чувяк прячут в арык.

На берегу речки Порожек замкнулась мысль, впервые пришедшая к Бебе на берегу Тихого океана на затопленном ночью и сыростью рыбацком причале.

С неосознанной тоской Беба прощально оглянулся кругом. Вечер мягко падал на речку, на окрестные холмы русской равнины, на перелески, поля и деревни. Беба стал медленно отступать от берега и, отойдя за кустарники, повернулся к речке спиной, пошел к пыльной дороге, по которой ходили автобусы к станции.

Уходил, чтобы потерять себя среди самолетных кресел, полок вагонов и гостиничных номеров в краях, где Бебу никто не знает и знать не должен.

21

…В безоблачном азиатском небе висело пыльное солнце. Под тополями, окружавшими аэропорт Нукуса, держалась черная тень.

Вскинув на плечо швейцарскую сумку, Беба шел мимо багажного отделения аэропорта, мимо дававших тень смоковниц, мимо киоска с краткой надписью «Газвода», мимо садовых лавочек.

Ему очень не нравились первые встреченные среднеазиаты. Непохоже, чтобы они дарили монисты своим женам и прятали золото в чувяк или там в арык.

Да что там говорить: только смуглота лиц и какая-то восточная стройность отличали толпу от толпы любого другого города в летнее время.

Но Беба (период нравственных колебаний был уже позади) знал, что не надо нервничать, не надо спешить. Он как бы со стороны посмотрел на себя. Техасские штаны, рубашка навыпуск, сумка в руке — нет, он не привлекал внимания в аэропорту Нукуса.

Он шел вперед мимо садовых лавочек, пересек какой-то садик, шел, руководствуясь интуицией, и как бы в подтверждение увидел вдруг горбатый мостик, под мостиком арык, а рядом стояли два очень высоких худых старика в барашковых шапках. Есть Средняя Азия! Существует.

По опыту жизни, а может, внутренней склонности Беба считал, что информацию легче всего получить там, где пьют спиртное.

И опять как минутное озарение из-за поворота дорожки появилась дверь, и Беба сразу, не читая вывеску, понял, что здесь пьют спиртное. В затянутые марлей окна были видны мужские силуэты за столиками.

Беба цепко пошел по залу, выбирая место, где можно сесть.

…Он выбрал столик, где сидел парень, напоминающий негатив: лицо было черным, а волосы, брови и глаза ослепительно белыми. Негатив меланхолично пил пиво.

Дородная официантка-узбечка остановилась с блокнотиком. Беба привычно показал три пальца.

— Что будете заказывать? — спросила официантка.

— Три пива ему, — сказал Негатив. Официантка ушла.

— Из Москвы?

— Ага.

— В Хиву?

— В Хиву, — на всякий случай сказал Беба. В липовое удостоверение Москонцерта, которое добыл ему Леня Химушев, можно было вписать любой город.

— Да-да, — произнес незнакомец. — Все знаешь, все видишь насквозь, и никакой тебе в жизни загадки.

— Мораль? — завязывая беседу, спросил Беба.

— Какая, к чертям, мораль! На пальцах пиво заказывает — москвич, штатный посетитель пивного бара. С ташкентского борта в Нукусе сошел — в Хиву едет. Минареты смотреть.

— Я с Севера, — с неизвестной самому целью соврал Беба. — В отпуск. Хочу посмотреть на юг.

— На Севере где? — безразлично спросил Негатив, отхлебывая пиво.

Беба назвал место последнего своего турне.

— Знаю. Работал. Теплостанцию строили. Еще где бывал?

— Сахалин, — сказал Беба уверенно. На Сахалин Леня Химушев в самом деле пытался их повезти однажды, но получилась промашка с пропуском в погранзону.

— Работал. Микрорайон в Южно-Сахалинске отгрохали. Слыхал?

— Ну как же! — солидно солгал Беба.

— В Мирном бывал?

— Нет.

— Я его с колышка. Эх, была жизнь! Работа, а не волынка. И зарплата тебе щелкает-щелкает, не надо ее считать, потому что хватало.

— А как сюда?

— Надоел за три года якутский мороз. Решил погреться. Греюсь вот третий год. Надоело!

— Что надоело?

— Юг надоел, язви его в душу. Ты туристом: дыню жевать и на минарет глаз поставить. А мне эти дыни и минареты… Старый директор на Хантайку зовет. Пишет, что будет дело. Махну! Кончу дом и махну. Мороз во сне вижу. Вот так.

Мимо окон с натужным воем прополз тяжко груженный «Урал».

— Везет-таки, волынщик проклятый! — сказал Негатив. Бросил на стол трешницу, не прощаясь, погрохотал залепленными известью сапогами к выходу.

Тотчас на освободившееся место сел быстрый и тонкий узбек. Он был в красной нейлоновой рубашке, при галстуке, и, надо же, чудо, лицо его было сухо, без малейших следов пота. Нейлон-то в такую жару! Лицо не то что было сухо, а матово отсвечивало в своей сухой смуглоте.

Официантка без разговоров принесла и поставила шесть бутылок.

— Норма! — улыбнулся узбек. — Пиво бывает редко. Пьем по шесть. Кто может, тот