бетонного пандуса, идущего вверх. Его время утекало – где-то в голове непрерывно пульсировало напоминание: быстрее! Быстрее! Его жизнь сокращалась с каждой секундой. Он побрел по наклонной плоскости, смущенный тем, что находится в каком-то углублении, – настолько он привык видеть мир и горизонт из кафе и зала, расположенных на том же уровне, что и шлюз.

Холстон брел по узкому пандусу, зажатому между крошащимися бетонными стенами, а сквозь щиток шлема лился непонятный яркий свет. Поднявшись наверх, Холстон наконец увидел тот рай, к которому был приговорен за единственный грех надежды. Он повернулся на месте, разглядывая горизонт. От такого количества зелени у него закружилась голова!

Зеленые холмы, зеленая трава, зеленый ковер под ногами. Холстон завопил от восторга. Зрелище его ошеломило. Над всей этой зеленью раскинулось небо точно такого же оттенка синевы, что и в детских книжках, – с белыми облаками и какой-то живностью, порхающей в воздухе.

Холстон вертелся и вертелся, осознавая увиденное. Он внезапно вспомнил, что жена вела себя точно так же: неуклюже и медленно поворачивалась, будто потерялась, или смутилась, или размышляла, нужно ли ей делать очистку.

Очистка!

Холстон опустил руку и сорвал с груди чистящую салфетку. Очистка! Теперь он с ошеломляющей внезапностью понял почему!

Холстон посмотрел туда, где, как он всегда предполагал, должна находиться высокая круглая стена верхнего этажа укрытия, но, разумеется, эта стена находилась под землей. Он увидел перед собой лишь бетонный холмик, неуклюжую башенку высотой не более двух с половиной или трех метров. По ее боку тянулась металлическая лесенка, верхушка ощетинилась антеннами. На обращенной к Холстону стороне – и на всех прочих, как он увидел, приблизившись, – располагались широкие выпуклые линзы мощных камер.

Холстон протянул руку с салфеткой и подошел к первой. Он представил, как смотрится из кафе – медленно приближается, становясь нереально большим. Три года назад он сам видел, как это делала жена. Он вспомнил, как она махала рукой. Тогда он предположил, что так она удерживает равновесие, но, возможно, она ему что-то сообщала? И была ли у нее на лице такая же глупая улыбка, как сейчас у него? Он не мог разглядеть этого за зеркальным щитком ее шлема. Колотилось ли ее сердце от безрассудной надежды, пока она смачивала, терла, отчищала, накладывала защитную пленку? Холстон знал, что в кафе будет пусто: внутри не осталось никого, кто любил бы его настолько, чтобы ему сочувствовать, но все равно помахал в камеру. Его наполнял отнюдь не тот чистый гнев, с которым, как он предполагал раньше, многие занимались очисткой. И не осознание того, что все, живущие в укрытии, на самом деле приговорены, а якобы приговоренные – обретают свободу. И не ощущение, что его предали, заставляло водить салфеткой, совершая небольшие круговые движения. Это была жалость. Просто жалость и нескрываемая радость.

Мир расплылся – это у Холстона выступили слезы. Эллисон говорила правду: вид изнутри был обманом. Холмы оказались теми же, он узнал их сразу – сколько лет он прожил, рассматривая их, – но цвета были совершенно другими. Экраны внутри укрытия и обнаруженные женой программы каким-то образом заставляли яркую зелень выглядеть серой. И непонятно, как удавалось убрать все признаки жизни. Этой поразительной жизни!

Холстон очищал линзы камер от грязи и гадал: а вдруг медленно нарастающая расплывчатость картинки на экране тоже ненастоящая? Грязь на линзах, несомненно, имелась. Он видел ее. Но вдруг это была обычная грязь, а не токсичный налет, оседающий из воздуха? Может быть, обнаруженная Эллисон программа изменяет видимое? Голова Холстона кружилась от такого количества новых фактов и идей. Он сейчас походил на взрослого ребенка в огромном мире – нужно было сразу понять столько всего, что даже в голове зашумело.

Расплывчатость настоящая, решил он, счищая последние следы грязи со второй линзы. Это просто наложение – фальшивые серые и коричневые цвета, которые должна использовать программа, чтобы скрыть зеленые поля и это синее небо с пушистыми облаками. От людей прятали настолько чудесный мир, что Холстону пришлось сосредоточиться, чтобы не бросить работу и не застыть с открытым ртом.

Он очищал вторую из четырех камер и думал о фальшивых стенах под ним и о программах, изменяющих снятое. Он гадал, сколько человек в укрытии об этом знают. Или никто? Какая нужна фанатичная преданность, чтобы поддерживать такую гнетущую иллюзию? Или же это стало секретом еще до последнего восстания? Никому не известная ложь, живущая уже несколько поколений, – набор программ, о которых не знают люди, программ, продолжающих работать в компьютерах укрытия? Потому что если кто-то о них осведомлен, если эти люди могут вывести на экраны какую угодно картинку, то почему бы не показать что-нибудь приятное?

Восстания! Возможно, все это было задумано для того, чтобы они не вспыхивали снова и снова. Холстон наложил защитную пленку на вторую линзу и задумался – а вдруг эта мерзкая ложь о неприятном мире снаружи была неудавшейся попыткой отбить у людей желание выйти? Не мог ли кто-нибудь решить, что правда хуже, чем утрата власти и контроля? Или причина еще более глубокая и зловещая? Страх перед незапуганными, свободными, рожденными без ограничений детьми? Вариантов было много, и все казались ужасными.

А как же Эллисон? Где она? Холстон обогнул угол бетонной башенки, направляясь к третьей камере, и увидел знакомые, но теперь выглядевшие странно небоскребы далекого города. Зданий там оказалось больше, чем он привык видеть. Некоторые выросли по сторонам, а одно доселе невиданное строение высилось на переднем плане. Другие – те, которые он знал наизусть, – оказались совершенно целыми и сверкающими, а вовсе не покореженными и искрошившимися. Холстон смотрел на вершины зеленых холмов и представлял, что в любую минуту увидит там Эллисон. Нет, это было глупо и нелепо. Откуда она могла узнать, что его изгонят именно сегодня? Вспомнила о годовщине? Даже пропустив две предыдущие? Холстон выругал себя за прежнюю трусость, за напрасно потраченные годы. Ему надо было пойти к ней.

Ему вдруг захотелось поступить именно так: сорвать шлем и мешковатый комбинезон, взбежать на холм в одном только исподнем из углеродного волокна, вдыхая полной грудью свежий воздух и хохоча, направляясь на поиски жены, дожидающейся его в каком-нибудь огромном, непостижимом городе, полном людей и детских криков.

Нет, надо было соблюсти приличия, сохранить иллюзию. Он не знал точно – для чего, но так поступила его жена, и так делали все чистильщики до него. Холстон теперь стал членом этого клуба, членом группы вышедших. Следовало подчиниться давлению истории, прецеденту. Он завершит представление ради тех, к которым только