Мальчики за его столом засмеялись – все, кроме Генри, который продолжал жевать сэндвич. Все головы в столовой повернулись посмотреть, что происходит.

– Собралась на похороны, Оливия? Чего это ты всё время в чёрном, Хмуроливия? Дошло? – И Марк заржал как жеребец.

Я начала рисовать. Есть расхотелось.

Напротив меня что-то зашуршало. Это была Джоан Доусон. Мы вместе ходили в детский сад, а потом в начальную школу, но никогда толком не общались. Я знала только, что Джоан из богатой семьи и что она любит делать плакаты и устраивать на школьном дворе одиночные пикеты против войны или против фашизма. Учителя называли её акселераткой, а когда думали, что никто не слышит, нахальной девицей.

Как и я, Джоан обычно была сама по себе, но её это не беспокоило. Я тоже пыталась не придавать этому значения, но порой на меня накатывало и сжимало сердце ужасное одиночество.

– Не слушай ты их, – сказала Джоан и отбросила назад блестящие каштановые волосы, как делают женщины в кинофильмах. Джоан, наверное, могла бы быть популярной, если бы такие вещи её заботили. – Они просто плебеи.

Я нахмурилась.

– А что это значит?

Вот мистер Генри Безупречный наверняка знает значение этого слова.

– Неотёсанные вульгарные людишки. – Джоан фыркнула. – В любом случае не обращай на них внимания, ладно? Ты выше этого. Ты художник.

– Без разницы. – Я вернулась к своим рисункам.

Джоан молча ела салат.

Это был самый длинный разговор, который состоялся у меня в школе за всю неделю.

Глава 6

Вечером перед первым концертом в сезоне я, как обычно, пробралась на западную служебную лестницу. Тяжёлая железная дверь на верхней площадке вела к чёрному металлическому мостику над сценой, который тянулся от одного её конца до другого.

Не то чтобы мне нравилось слушать оркестр или смотреть, как Маэстро размахивает руками, – просто на мостике я любила прятаться, наблюдать за людьми и рисовать. Сверху было видно всё: зал и ярусы, проходы, выходы, хоры, орган, потолок со щербатой штукатуркой, паутину между балками.

Поручни по краям мостика защищали от падения. Барьеры из перекрещенных железных прутьев преграждали доступ на опасные участки.

Для Игоря воротца препятствием не были; он проскальзывал куда хотел, всё время довольно урча. «Я мог бы ходить тут с закрытыми глазами», – как будто говорил он.

– Я в этом и не сомневаюсь, хвастун.

Через несколько минут на мостик поднялись работники сцены Ларри и Эд. Мне они нравились: держались независимо и никогда не задавали много вопросов. Если они и знали, где я теперь жила, то никак этого не показывали.

– Пришла посмотреть концерт, Оливия? – поинтересовался Ларри.

– Ну да. – Я положила подбородок на альбом и прижалась лицом к перилам.

В зал начала стекаться публика. Большинство слушателей были в повседневной одежде, но некоторые завзятые театралы пришли в вечерних нарядах, мехах и драгоценностях, которые сверкали, как звёзды, и слепили меня.

Вообще народу было не очень много. Отчасти меня это радовало: я знала, что полупустой зал заденет Маэстро за живое. Но где-то в глубине души притаился страх и даже какая-то тоска. Я подумала о нонни, крошечной и хрупкой, с тонкими, как у птички, ногами. Она так любит концерты. Я усадила её в репетиционном зале около телевизионного монитора, где показывали всё происходящее на сцене.

А вдруг с нонни что-нибудь случится? Вдруг она заболеет?

Глядя на пустые кресла, я пожевала губу. Как бы мне ни хотелось насолить Маэстро, нам нужна большая аудитория.

Нам нужны деньги.

Музыканты постепенно стали стягиваться на сцену. После недельных репетиций они не разговаривали друг с другом, не перебрасывались шутками и даже как будто боялись громко настраивать инструменты – казалось, кто-то с помощью гигантского пульта выключил звук.

Я наблюдала, как в бельэтаже рассаживаются дамы в мехах, перешёптываясь за раскрытыми программками. По городу наверняка уже расползлись слухи, что концертов в этом году будет меньше, что оркестр испытывает финансовые трудности и, по сути, идёт ко дну, а маэстро Стеллателла живёт в филармонии за сценой.

Вероятно, большинство зрителей пришли сегодня из чистого любопытства. Так бывает, когда видишь автомобильную аварию: ты испытываешь чувство вины из-за того, что глазеешь на чужое несчастье, но всё равно не можешь заставить себя уйти.

Когда вышел Маэстро и оркестр встал поприветствовать его, я почти не услышала аплодисментов из зала. Потом музыканты сели, заскрипев стульями и пюпитрами.

Быстро оглядев оркестрантов, я увидела в заднем ряду песочно-русую шевелюру Ричарда Эшли. В этот миг он совсем не выглядел красавцем – уши красные, весь потный. Мне захотелось спрятать его от глаз публики.

Маэстро вскинул руки, и концерт начался.

Обычно я надевала наушники и слушала свою, по выражению нонни, «злую музыку», рисуя в альбоме, но сегодня я караулила привидений. В первый раз я увидела их во время репетиции оркестра. Возможно, они появятся и во время концерта.

При одной только мысли о призраках пятно на руке стало сильно жечь, словно оно проголодалось, словно готово было выскочить из моей кожи.

Сначала прозвучала «Франческа да Римини» Чайковского. Это произведение для оркестра пришлось как нельзя кстати: оно вдохновлено рассказом об аде и о призраках, которые живут там и не могут покинуть это место[9].

В антракте я угостила Ларри и Эда сэндвичами с арахисовым маслом и джемом. Когда началась вторая часть концерта, рабочие на какое-то время оставили меня, и я воспользовалась этим, чтобы пройтись по мостику туда-сюда, стараясь не потревожить занавес.

Я бродила взад-вперёд, пока мои икры не заныли от хождения на цыпочках, а глаза не заболели от необходимости прищуриваться. Но мне ничего не удалось обнаружить – ни привидений, ни каких-то особых теней.

С досадой я снова уселась на мостик, глядя на блестящую чёрную голову Маэстро внизу.

Я надеялась, он никогда не узнает, что во время каждого концерта я нахожусь здесь. Он-то полагал, будто я сижу в первом ряду, восхищаясь его дирижёрским мастерством. Думал, я поддерживаю его.

Размечтался.

Когда трубы на сцене грянули музыкальное вступление, кто-то постучал меня по плечу.

Я резко обернулась, едва сдержав крик.

– Привет, – сказал Генри, помахав мне рукой.

Игорь спрыгнул с перил. «Похоже, тебя обнаружили».

Я проткнула лист бумаги своим самым острым углем.

– Тебе сюда нельзя,