еды на вынос, которые он вечно бросает, где пришлось, по всему дому. И сейчас наверняка курит преступно в комнатах, засыпав диван пеплом, а журнальный столик – щепотками табака.

Ей ужасно не по нутру было беспокоиться о такой тупой ерунде. Она терпеть не могла за ним прибираться и возмущалась тем, что у него духу хватает считать, что он выше этого, а вот она – ниже. Ниже и мельче, потому что ее это волнует. Как будто так он по шею занят своим волонтерством в приюте для бездомных, что и минутки у него нету развесить выстиранное белье.

И как это вышло, что дом сделался таким малоприятным местом…

– А можно мне сегодня еще разок у тебя переночевать?

– Конечно, дружок. Мой дом – твой дом

И Вай подумала, не остаться ли подольше, чем на одну ночь.

Глава 8

Июнь 1995 года

Элберт потянулся за лукошком с клубникой – и тут заметил, что в продуктовый вошла она. Он дернулся, как подстреленный, вгляделся и понял, что брюнетка эта ни чуточки на Вай не похожа. Только волосы того же примерно цвета.

Что‐то подобное то и дело случалось с ним на протяжении всей их полуторамесячной, никаких контактов, пробной разлуки. Повсюду мерещилось лицо Вай, и всякий раз он будто умирал от разочарования.

В пятьдесят девятом автобусе – девушка, склонившая голову над книгой. Несколько раз во время импульсивной поездки в Рим в одиночку. Ее хрупкие руки обнимали круглую колонну Колизея. Намек на ее лицо во вздернутом носике канадской туристки, хлебавшей за завтраком хлопья с молоком. Однажды, и это было особо мучительно, показалось, что Вай вошла в книжную лавку “Рост!букс”, звон дверного колокольчика прозвучал как увертюра к “давай попробуем еще раз, мы справимся”. Морок, порожденный страстным желанием.

Но и Вай мерещился Элберт. Несколько затылков на исполнительском фестивале в Гластонбери. Один конкретный затылок на многолюдном и шумном собрании лейбористов, когда обсуждались кандидаты в парламент. Но потом голова шевельнулась, и это был явно чужак.

Ей остро, до боли хотелось, чтобы он стоял с ней бок о бок, когда она начнет делать осторожные первые шажки к новому этапу своего жизненного пути. Конечно, переход от журналистики к политике – дело не такое и редкое, проверенная временем тропа, и все‐таки порой Вай с трудом верилось, что она решилась даже думать о том, чтобы выставить свою кандидатуру в парламент. Ее подхватила приливная волна оживления в рядах партии, и призывы привлечь к работе новые силы разожгли то, что тлело годами: стремление привнести в жизнь страны реальные, долговременные перемены.

Впрочем, Элберт лишь насмешливо ухмылялся на это. Он не разделял ее восторгов по поводу нового лейборизма. Это был один из многих пунктов, по которым они не уставали пикироваться.

Но именно лицо Элберта отчетливо возникло перед Вай, когда спустя пять недель и два дня после их расставания она решила, что должна попробовать поцеловаться с кем‐то еще. Поступить так же, как он. Чертова Клара.

Утопический праздник вседозволенности – вялый аргумент в пользу свободы и холостяцкого существования, а Мэл уговаривала попробовать, отчего ж нет, – как утопии и положено, в случае Вай так и остался в планах. И “период экспериментов”, который она молча себе пообещала, тоже не начался. Она не представляла даже, как к этому подступиться.

Очевидно, это просто не для нее.

Вай даже поежилась, вспомнив смутные фантазии, которые крутились у нее в голове всякий раз, когда она напивалась, что, возможно, это произойдет с Мэл… С самой нормальной девушкой в пределах Лондонской кольцевой дороги. Вот ведь дурацкая мысль.

Но никто другой у нее подобных мыслей не вызывал. Время, выделенное для экспериментов, подходило к концу, и Вай стала подумывать, что, пожалуй, единственный сколько‐нибудь реальный вариант – это Джейк Лейсвинг. Репортер отдела экономики в “Таймс”, он был красив, с густой шевелюрой, спортивен, мачо такой, и вечно над всем глумился. И над Вай тоже. Но в том, как он ее подзуживал, явно считывалось что‐то сексуальное, она давно это замечала. И воображаемая картинка – размахнувшись, она лупит его по наглой физиономии – завершалась обычно видением того, как его мускулистые руки пришпиливают ее к земле.

Однако в реальности все прошло совсем не так драматично. Чья‐то прощальная вечеринка, отвальная, банкетный зал паба, хоть залейся дешевого белого вина. Джейк все таскал у нее сигареты (“Ментоловые? Фу, дрянь какая!”). Обоим было понятно, что придет время выйти в туалет, и они тоже свое возьмут. Но чуть он обнял ее за талию, да так бесцеремонно, словно забирал выигрыш, Вай увидела перед собой Элберта. Его длинное, прекрасное, родное лицо.

Она отстранилась, бормоча: “Нет, не могу!” – и, ненавидя себя за это клише, выскочила из паба и пошла к Мэл. Там, на коврике у двери, лежало письмо.

Уже смеркалось, когда Элберт свернул на Матильда-стрит, краткий миг полутьмы перед тем, как зажгутся уличные фонари. Пакет с покупками впился ему в ладонь. Задымленный воздух завис, будто все лондонские выхлопные газы собрались тут, не зная, куда еще себя деть. Казалось, он неделями не может вдохнуть полной грудью. Наверное, надо уехать из города на природу.

Элберт отмахнулся от призрака почти до того, как заметил его. Нет. Этого… нет, не может быть. Так не бывает. Затем до него дошло, что сидит тот на ступеньках их дома. И не тот, а та. Не может быть, наверняка по соседству. Он заставил себя посмотреть вверх, проверить, как там густая листва платанов. Но когда опустил взгляд, та, что сидела на крылечке, так и сидела. И даже смотрела пристально в его сторону.

Определенно, это была Вай.

И в руке она держала письмо.

О боже. Сумел ли он объяснить…

Письмо Элберт написал и отправил в спешке накануне, и потом отчасти об этом жалел. Он знал, что нарушил условия соглашения: не выходить на связь, устроить настоящий перерыв, – и знал, что Вай, при ее‐то упрямстве, может из‐за этого разозлиться. Но его так проняло тоской по ней, он чувствовал себя таким отяжелевшим от этой тоски, что не мог сидеть просто и ничего не предпринимать.

Как‐то вдруг это показалось ему самым очевидным делом на свете, взять и написать: “Прости меня”.

В те недели, что они были в разлуке, все раздражение и противостояние, что накопилось меж ними, смягчилось и растаяло, ну для него‐то уж точно. И дрязги их – из‐за политики, из‐за ее работы, из‐за денег, из‐за того, кому мыть посуду, – казались теперь ерундой, сущей мелочью рядом с необъятностью их любви. В разлуке все, чем Элберт всегда восхищался