слава Богу, еще отсрочка! Сколько придется еще пожить вместе!.. Теперь вдруг ясно представился конец. Нет обновления, нет здоровья, нет сил – всего мало, мало осталось в Левочке. А какой был богатырь!»

Но и тут не в силах сдержать неудовольствие: «Грустно часто слышать от него упреки за лечение мне и докторам. Как только ему лучше, он сейчас же высказывает ряд обвинений. А когда плохо, всегда лечится».

Толстой тоже подводит итоги:

«Болезнь была сплошной духовный праздник: и усиленная духовность, и спокойствие при приближении к смерти, и выражение любви со всех сторон».

Какие бы ни высматривал «обвинения», главное – любовь со всех сторон – и чувствует, и ценит. Потому и сомнения («обвинения»), что чувствует и ценит эту заботливую любовь.

Выздоравливая, пишет брату Сергею: «Одно смущало и смущает меня, что так ли это было бы, если бы за мной не было такого облегчающего болезнь – боли – ухода. Если бы я лежал во вшах на печи с тараканами под крик детей, баб и некому бы было подать напиться».

Болезнь Толстого вызывает всеобщую тревогу. «Приезжало много друзей, – рассказывает Софья Андреевна. – Телеграммы, письма, суета большого стечения детей, внуков, знакомых…» Читая сочувственные письма, Лев Николаевич, шутит: «Теперь, если начну умирать, то уж непременно надо умереть, шутить нельзя. Да и совестно, что же, опять сначала: все съедутся, корреспонденты приедут, письма, телеграммы – и вдруг опять напрасно… Просто неприлично».

Слушая шутливый разговор, Софья Андреевна, отзывается: в старости, и правда, жить скучно – что до нее, она хотела бы поскорее умереть. «А Л.Н. вдруг оживился, и у него как-то вырвался горячий протест: «Нет, надо жить, жизнь так прекрасна!..» Хороша эта энергия в 73 года, она и спасает и его и меня».

Телесное и душевное

Остаток лета тянется, как на качелях: «стало было лучше, потом опять хуже», и через несколько дней «мое здоровье то ухудшается, то улучшается», – обозначает положение сам Толстой.

Узнав о болезни Толстого, графиня Софья Владимировна Панина предлагает для лечения и отдыха свою дачу в Гаспре. Врачи советуют не отказываться от поездки. В сентябре Толстые отправляются в Крым.

В поезде Льву Николаевичу поначалу худо – затрудненное дыхание, жар. Но ближе к югу за окном, вместо дождя и тумана, яркое солнце, ясное голубое небо – и сразу полегчало. Из Севастополя в Ялту едут в экипажах. По дороге Лев Николаевич узнает знакомые места, вспоминает войну, события 46-летней давности.

С первых же дней в Крыму Толстой ездит верхом, совершает дальние пешие прогулки. Он нетерпелив. Одолевая себя, ждет привычно быстрого восстановления утраченных сил и огорчается, чувствуя, что тело неподвластно его желаниям, что болезнь постоянно напоминает о себе: «Здоровье все chancelante <колеблющееся> под гору»; «Прежнее здоровье окончательно кончилось».

В письме к брату Сергею он подробно рассказывает о своем телесном и душевном состоянии:

«Телесное, по общепринятому взгляду, плохо: плохо то, что́ болезнь сердца. Чуть сделаешь усилие самое небольшое – подымешься в гору… и начнутся перебои, т. е. раз пять ударит пульс и остановится на один, на два удара, и неприятное чувство в груди, даже боль. А это пройдет, начнутся боли в ногах и, главное, в руках. Так что, по общепринятому, плохо, т. е. явно идет к концу этой жизни, но есть много хорошего. Хорошо, что, по всем вероятиям, конец будет от сердца, т. е. скорый, и то, что ревматизмы-боли – подстегивают к выходу из этого помещения. От этого и душевное состояние мое хорошо, тем более что я поддерживаю его хорошими мыслями и работой о религии (я пишу), которая меня очень занимает…» <статья «Что такое религия и в чем ее сущность?»>.

Но следом – «о внешней жизни здесь» («Гаспра, именье Паниной») – и это тоже про душевное состояние: «… Дом <в другом письме к брату – «роскошнейшее палаццо»>, в котором мы живем, есть верх удобства и роскоши, в которых я никогда не жил в жизни. Вот те и простота, в которой я хотел жить».

Черткову он пишет, что едет верхом к морю (версты четыре зигзагами): «Красота здесь удивительная. И мне было бы совсем хорошо, если бы не совестно».

Доктор Чехов

Почти тотчас, как Толстой поселяется в Гаспре, его навещает живущий неподалеку, на окраине Ялты, Чехов. Он, конечно, тоже наслышан о болезни Льва Николаевича; кроме того, собирается на месяц в Москву, спешит повидаться перед отъездом. Уже из Москвы в письме Горькому рассказывает, каким нашел Толстого, – здесь интересен и взгляд Чехова-врача: «Перед отъездом из Ялты я был у Льва Николаевича, виделся с ним; ему Крым нравится ужасно, возбуждает в нем радость чисто детскую, но здоровье его мне не понравилось. Постарел очень, и главная болезнь его – это старость, которая уже овладела им».

В свою очередь, Гольденвейзер, свидетель этой встречи, заносит в дневник о Чехове – и, скорей всего, не только собственное впечатление: «Вид у него плохой: постарел и все кашляет». (Здесь, наверно, нелишне вспомнить, что шестью годами раньше, когда Антон Павлович из-за резкого обострения туберкулезного процесса в легких оказался в московской клинике профессора Остроумова на Девичьем поле, Толстой навещает его там. Они долго гуляют по коридору, им никто не мешает – и беседа их значительна. Толстой рассказывает о своей работе над «Воскресением» и статьей «Что такое искусство?», но главный, конечно, для той встречи разговор – о смерти и бессмертии. Чехов не принимал толстовской теории, согласно которой личное я человека, его индивидуальность, сознание сольются с неким всеобщим «началом», – и это удивляло и огорчало Толстого.)

Будучи в Москве, Чехов просит знакомого ялтинского врача сообщить ему о здоровье Толстого, встречается с доктором Щуровским (помним: его вызывали летом в Ясную Поляну), чтобы поговорить о Толстом. По возвращении в Крым отправляется в Гаспру: «Здоровье его лучше, чем было, но все же это лишь теплые дни в конце октября, а зима тем не менее близко, близко!» Это опять же – про старость, не про погоду.

«Видно, опять жить надо»

Новое мощное наступление болезни – зима 1902-го, январь, февраль. В середине января резко поднимается температура, возникает сильная боль в левом боку. Врачи предполагают возврат малярии, хроническое недомогание кишечника; боль считают невралгической. Прописывают хинин, строфант, на бок – йод и компресс.

В конце января Чехов сообщает жене: «Толстому вчера было нехорошо, температура хватила до 39, а пульс до 140 с перебоями. Главная болезнь – старость, а еще – перемежающаяся лихорадка, которую он схватил очень давно».

Начинаются приступы стенокардии («грудной жабы», как именуют ее