Шрифт:
Закладка:
Глянул в лицо мормагона со злым рьяным задором.
Калина губы поджал, но отступился.
— Что тут у вас творится, люди добрые?
Оглянулся Сумарок.
Поодаль и Степан с Иль стояли, и Марга подоспела. Поглядывала с тревогой на Калину.
А тут и Лисовет подоспел, едва в ноги не бухнулся:
— Ребята, родненькие, выручайте! Никак нельзя Грай-Играй урывать до сроку! А коли дело это обнаружится, так все и разбегутся! Три ноченьки посторожите, я за то из своего кармана не пожалею! Лозоходов-прутяных под вас отряжу!
Переглянулись тут все.
Ильмень-дева со Степаном, Калина-гусляр с Маргой, да чаруша с кнутом…
— Я возьмусь, — молвил Сумарок, — и от пособников не откажусь.
— А что?! — встряхнулась Иль, подобралась, что кошка. — Не случалось мне прежде людей оберегать! Посодействую, выручу!
— А я про то историйку сложу!
— И я в стороне не останусь. Должен хоть один в предмете разбираться, — молвил Калина степенно.
К обеду только народ поднялся, потянулся умываться да стряпать. Кто сам кашеварил, кто у торгашей горячим разжился да у столов кормился, кто к чужим котлам прибился, за малую деньгу, по уговору.
Иль по своим молодцам ватажным прошлась, настрого запретила языками чесать, наказала смотреть в оба. Буде кто странный объявится…
— Да тогда всех хватать, — хмыкнул Калина, принимая от Марги чашу со взваром. — Слышите ли? Солнце не растеплилось, а уже дурманом тянет.
— Эх, хороша трава, да кружится голова! — подхватил Степан.
Иль рассмеялась, толкнула Степана кулачком.
— Головщик сказывал, нонче орясину перву запалят. Для утехи и традиций для, — робко промолвила Марга.
— Чем потчуешь, красавица? — полюбопытствовал Степан, зарясь на чарочку в руках мормагона. — Уж больно дух от сего зелья сильный да затейный!
— Горень-ягоды заморянские, что орехов тверже, — молвил Калина. — Питье, с них вареное, ум очищает, тело бодрит. Во всю ночь можно не спать.
— Дашь пробу снять?
— Не жалко, да только не каждому по губе. Горько с непривычки.
Марга и Степану отлила из чудного малого котелка — задом широким в углях сидит, горло узкое пенной шапкой кипит, ручка ухватом торчит. Сочинитель принюхался, решившись, мало глотнул, скривился, зафырчал, усы отряхивая:
— Фух, твоя правда, песенник! Ровно полынный отвар!
Хотел в огонь плеснуть, но Иль не дала, сама попробовала — глаза округлила, выплюнула. Сумарока очередь подошла, тот, глядя на мучения товарищей, хлебнул с опаской. Задумался.
— А вообще ничего, — сказал осторожно, — я бы еще сливок сюда или молока. И меда…
Фыркнул мормагон.
Вернулся тут кнут, подсел к общему огню.
— Тело осмотрел. Височная кость проломлена, но помер не от того — сердце мужика подвело.
— Как удачно, — процедил Калина.
Сумарок поднялся, прошагал туда-сюда под взглядами.
Остановился.
— Слушайте… но вот ежели я был бы Кутом, да бежал во всю прыть, спасался, и вдруг падать начал — я бы, самое малое, руки вперед выставил. Вот так… Даже без кувырка, просто, по обвыклости. А Кут так упал неловко, колодой, ровно назад глядел все время. Нога у него ущербна была, но так в драке никогда то не мешало…
— Неглупая теория, каурый, — протянул Калина. — Но, увы, спросить не с кого. Видоков нет.
Степан в затылке поскреб.
— А может, в темноте оплошал?
— Дак под утро, какая темнота? Развиднелось уж.
— Что же его так напугало? — пригорюнилась Марга. — И не случилось же деревца какого рядом, чтобы спастись…
Сивый руками развел:
— Все осмотрел. Ни единой зацепки, ровно на пустом месте околел… Скончался.
— Так может, и впрямь приблазнилось мужику? — зевнула Иль. — Ну мало чем он там закинуться успел. Стреманулся, ломанулся, навернулся.
Сумарок головой в сомнении покачал.
— Знал я Кута. Вовсе не трусливый чаруша был. С кем только из сшибок не выходил, ни от какой напасти не бегал.
— Ха, а тут буквально — сломя голову, — фыркнул Сивый.
Мормагон хмыкнул, бросил взгляд на кнута.
— Отойдем на-час, а, Сивый?
Кнут переглянулся с Сумароком.
Ответил без спешки:
— Чего не отойти. Можно.
***
— Сказывают, браты, не за морем, не за окияном, а средь наших речек да пажитей, есть де злая птица, птица-юстрица. Да не как все птицы она живет-селится, а в земле, слышь-ко, водится! И чем земля чернее, чем жирнее, тем ей милее… Головы у ней змеиные, жало осное, тело черное, железное, когти куньи! Ночами из норы вылетает, кого крылом омашет — тот замертво валится! А ежли воду текучую хоть пером мазнет — сгубит-потравит всю реку… А хуже того, браты, человек от крика ея столбенеет, навроде чурбана делается, хоть строгай-тесай его по живому, не вспикнет...
— Ох, страсть! Зачем же она такая летает? Чего ей в земле, в норе, не сидится?
— А гнездовище себе лепит, деток кормит! Как найдет добычу, так поет песню прелестную, а как столбенеет слухатель — вонзает жало, пускает яд, и делается человек, что мех с вином… К себе волочит, а там уже и гнездо строит: кости да волосы в дело идут, а мякоткой птенцов выкармливает…
До темна быстро время протекло.
Сумарок весь чистый берег своими ногами исходил: ничего не нашел. По всему выходило, права Ильмень, прав кнут — по слабости своей Кут смерть принял.
Обидно то было чаруше, не верил в такую несправедливость.
Вот, наново вспыхнули-зажглись цветы огневые; закружились карагоды.
Прутяные под руку мормагону отошли, продолжали дело свое делать: за порядком смотрели. Калина ловко ими правил: егда примется девье в косы, тут как тут прутяные, разводят; налетят парни друг на дружку петухами, и тут лозоходы поспешают, буйству мешают…
Рассыпалась беседа по всему лужку, уговорились к полуночи, как запалят орясины, у Козы наново сойтись.
Сумарок поодаль стоял от общих игр, песен-плясок. Сторожил.
…сторожил, а не приметил, когда вплелся в игру песенников чуждый перезвон, очнулся, только когда качнулась мягко земля под ногами — будто плот на низкой волне. Вскинулся,
