превосходя природу вещей, вызовут призраков твоих умерших предков и позволят задать им вопрос, где в гранях волшебного, сияющего кристалла увидят потерянное тобой и то, что ты вскоре счастливо обретёшь, где, разбросив гадальные палочки, укажут вора, укравшего твоего коня или имущество, где дадут тебе нужную травку и посулят верную помощь тёмных сил, где отведут дурной глаз и дадут приворотное зелье, где подскажут, какие суеверные слова, какие заклятия, заговоры ты должен знать, как знаешь имя своё, а какие ты должен забыть напрочь, дабы себе не навредить. В каждой деревне есть своя ведьма, и в каждом городе, на каждой улице тоже ведьма найдётся — та, которую боятся и ненавидят, та, которую презирают и на след которой плюют и вслед которой крестятся, та, которая быстрее птицы переносится с места на место, та, которая при желании может пролезть в игольное ушко, которая, обуянная похотью, взывает ночами к демонам и предаётся любви с инкубом, которая знает способы соблазнения невинных ради умножения нечестия в свете, та, что ворует трупы и сжигает распятия, та, что может притянуть грозу и повалить хлеба, что может направить молнии на людей и животных, что может убить, лишь моргнув глазом, что может произвести жестокое градобитие, навести порчу на домашний скот, что может человеку придать облик зверя, а зверю облик человека, что может с помощью чародейства проникнуть в голову к тебе и сделать всякие обманы чувств и взять тебя телесно в обладание, что может наслать на тебя болезни и лишения, что может лишить мужчину его природного достоинства, а у женщины задержать силу деторождения, что может детей твоих посвятить демонам, что может выполнить ещё сотни и сотни иных лиходейств... но к которой бегут, когда череда лишений сводит с ума, когда при смерти родители или дети, когда прижмёт злая немочь, когда жестокая хвороба возьмёт тебя коликами за живот и заставит обнимать угол твоего дома, когда к скоту твоему привяжутся бесчисленные болячки, когда и тебе, и роду твоему грозят голод и смерть, и когда тебе уже всё равно, к каким силам обращаться за облегчением, та, к которой бегут мимо дома священника, мимо дома учёного врача, мимо дома уважаемого сановника за действенной и незамедлительной помощью бегут и несут последнее серебро... Но Николаусу никогда не доводилось видеть стольких служителей тёмных сил разом, никогда не доводилось бывать в ассамблее их, а попросту говоря — на шабаше.

...Между тем вино всё более овладевало телом Николауса. Вино это было — тепло и лёгкость. Оно охватило сначала весь живот, потом поднялось к сердцу и вскоре затем переместилось в спину, чуть повыше лопаток — в то самое место, где у ангелов крепятся крылья. Тут мелькнула у Николауса догадка, от которой приятно вздрогнуло сердце, — не выросли ли у него крылья?

Он оглянулся. Но никаких крыльев не увидел. Может, крылья у него были незримые?..

И произошло чудо! Своды вдруг стали высокими, как ночное небо, а стены вообще будто потерялись. Николаус увидел, что возле него и над ним парят люди, те, что скрывали лица под масками-харями. Николаус тут обратил внимание на то, что он и сам уже парит среди них. И его охватило великолепное смешанное чувство — страха и восторга. Страха от того, что он может сейчас пребольно упасть, и восторга от того, что он летал... Он диву давался: как же он мог забыть, что умеет летать! как же он мог забыть о крыльях! как он мог забыть о том месте, из которого крылья растут! это же так просто — не забыть! это то место, за которое волчица берёт волчонка, перетаскивая его!.. Неким внутренним усилием Николаус поднимал себя за то место, как волчица поднимает волчонка, и летал, летал и уже более не боялся упасть. Он наслаждался полётом, и восторг переполнял его существо.

Так, радуясь обретённому умению, взволнованно паря, Николаус в какой-то момент вспомнил, зачем он оказался здесь, и стал приглядываться к тем, кто был к нему ближе всех. И увидел он, что под маской козочки как будто скрывается девушка. Рассмотрел он тонкую талию, худенькие плечи. Николаус заговорил с ней:

— Не тебя ли я ищу? Не тебя ли выглядывал на земле, а нашёл под небесами?

— Меня. Меня ты искал, красавчик-Волчок, — радостно проблеяла Козочка.

— Не обидел ли тебя здесь кто-нибудь? Не нужно ли кому-нибудь воздать?

— Нет, Волчок! Никто не обидит Козочку у заботливого Хозяина.

Николаус обрадовался и снял маску:

— Тогда полетим же отсюда, Мартина. Тебя никто не удерживает более. Да и я в обиду не дам.

— Мартина? — засмеялась девушка. — Я вовсе не Мартина. А ты — никакой не Волчок, а Blindekuh...

И она изящным движением приподняла на несколько мгновений маску.

Николаус увидел Ангелику. И сердце его затрепетало от радости.

А Ангелика, опять надвинув маску, закружилась вокруг него:

— Ах, Николаус! Как я рада, что ты здесь, что ты нашёл меня!.. И я теперь не одинока!

— Милая Ангелика! Я искал Мартину. Она, кажется, в беде. Её нужно спасать.

— Забудь про Мартину, мой Николаус. Она служанка, она — никто, ничто. Я сейчас перед тобой! Возлюбленная твоя!.. Люби же меня. Возьми меня. Прямо здесь возьми, под облаками — под сводом небесным. Чтобы видели все нашу любовь. Возьми меня всю без остатка, выпей меня, опустоши сосуд, сокруши меня, растерзай на кусочки. И отдай мне душу. Пусть, Николаус, душа твоя сейчас прилепится ко мне... — и она всё кружилась, кружилась, удалялась от него и манила его рукой, манила.

Он, зачарованный, последовал за Ангеликой, так счастливо оказавшейся здесь; мечтая о ней, желая се, он обнял её... но тут же отпрянул от неё, ибо она была холодна как лёд, обжигающе холодна; и даже когда он оставался рядом, он чувствовал, что от неё веяло холодом, как от ледяной пещеры.

Николаус, терзаемый подозрением, изловчился, сорвал с неё маску и увидел... жёлтый череп с пустыми глазницами. Он посмотрел на ноги её, и взору его явились гнусные копыта, измазанные в навозе. Но стоило Николаусу мигнуть, как вместо черепа перед ним предстало красивое, холёное лицо Фелиции, и уж не копыта были у этого существа, а розовые нежные ножки — ну совсем как у ребёнка.

Вот наваждение-то!.. Николаус в негодовании покачал головой.

Баронесса протянула к нему руки, сделала любящие глаза и позвала нежным голосом:

— Отик... Отик...

Вдруг нехорошо засмеялась