Когда Петр через барона Гюйсена узнал, что герцог Марльборо был готов содействовать видам царя, если ему дано будет княжество в России, он отвечал: «Обещать ему из трех, которое похочет – Киевское, Владимирское или Сибирское, и ежели он учинит добрый мир, то с оного княжества по вся годы жизни ему непременно дано будет по 50 тысяч ефимков, також камень-рубин, какого или нет, или зело мало такого величества в Европе, также и орден св. Андрея прислан будет».

Однако все эти старания не повели к желанной цели. Матвеев писал из Лондона: «Здешнее министерство в тонкостях и пронырствах субтильнее самих французов: от слов гладких и бесплодных происходит одна трата времени для нас». Когда Матвеев решился просить герцога Марльборо, чтобы он, как честный человек, сказал прямо, без сладких обещаний, может ли царь чего-нибудь надеяться или нет, герцог рассыпался в обещаниях всякого рода, но все это не заключало в себе никаких положительных результатов.

Попытка склонить Голландию к посредничеству также осталась тщетной. В январе 1706 года, перед отъездом к своим войскам в Белоруссию, царь, будучи у голландского резидента фан дер Гульста, сказал ему: «Эта война мне тяжка не потому, чтоб я боялся шведов, но по причине такого сильного пролития крови христианской; если, благодаря посредничеству Штатов и высоких союзников, король шведский склонится к миру, то я отдам в распоряжение союзников против общего врага (Франции) тридцать тысяч моего лучшего войска». И на это предложение, как на все подобные, делавшиеся прежде, Голландия отмолчалась[591].

После отступления короля Августа и заключения Альтранштетского мира царь предложил польскую корону Евгению Савойскому. Барон Гюйсен писал об этом предмете герцогу, находившемуся в Милане. Начались переговоры. Сначала и сам герцог, и император казались склонными к принятию предложения царя, однако решение дела затянулось, и вопрос этот оставался открытым[592].

Каковы были отношения к Пруссии, видно из следующего отрывка из письма Головкина к отправленному в Берлин Измайлову: «Что же изволишь упоминать об обещании министрам денег и советуешь, дабы г. графа Вартенберга чем удовольствовать, то изволь ему, если что он учинит у своего короля к пользе его царского величества, обещать знатное число суммы – до ста тысяч ефимков». Однако и это не помогало[593].

Данию также тщетно старались увлечь снова в войну против Швеции, предлагая Дерпт и Нарву. В Копенгагене опасались перевеса Голландии и Англии и Карла XII, и потому уклонялись от возобновления наступательного союза с Россией[594].

Весной 1707 года через французского посла при Раоци, Дезаллера, сделано было предложение Людовику XIV быть посредником при заключении мира между Россией и Швецией на том условии, чтоб Петербург оставался в руках России, за что Петр обещал Людовику свои войска, которые король мог употребить по своему желанию. Переговоры начались, но Карл XII отвечал, что согласится на мир только тогда, когда царь возвратит все завоеванное без исключения и вознаградит за военные издержки, что он, Карл, скорее пожертвует последним жителем своего государства, чем согласится оставить Петербург в руках царских[595].

Уступчивость Петра не могла не иметь пределов. В одном из наказов, писанных им в это время для русских дипломатов, было сказано: «По самой последней нужде, и Нарву шведу уступить, а о Петербурге всеми мерами искать удержать за что-нибудь, а о отдаче онаго ниже в мыслях не иметь»[596].

Таково было положение России, когда был заключен Альтранштетский мир. Петр лишился на время своего союзника Августа, оказавшего царю существенную услугу отвлечением внимания короля шведского от России. В то время, когда Карл «увяз в Польше» и даже отправился в Саксонию, Петр успел утвердиться на берегах Балтийского моря. Дальнейший успех России, однако, мог подлежать сомнению. Россия не пользовалась уважением в Европе, на нее смотрели свысока; доказательством тому служили: холодное обращение с русскими дипломатами в Западной Европе, невнимание к предложениям Петра, казнь Паткуля, находившегося в русской службе. Для того чтобы приобрести значение и вес в Европе, для обеспечения будущности Петербурга было необходимо продолжение войны, одержание победы над шведами.

Военные действия до Полтавской битвы

До 1705 года главной заботой Петра было: стать твердой ногой на берегах Балтийского моря. Сам он участвовал при завоевании устьев Невы, при занятии Дерпта и Нарвы. Ведение войны в Польше он предоставил другим. Затем, однако, он должен был обратить особенное внимание на польские дела, и в апреле 1705 года отправился в Полоцк, где находилось русское войско в числе 60 тысяч человек.

Это войско он разделил на две части под начальством двух фельдмаршалов, Шереметева и Огильви. Полководцы не ладили между собой. Довольно часто иностранцы, вступившие в русскую службу, жаловались на худое состояние войска, на недостаточное вооружение, на плохую военную администрацию[597].

Были неприятности и другого рода. В Полоцке Петр при посещении одного монастыря имел столкновение с униатами. Какое-то неосторожное выражение одного из них возбудило гнев царя. Он велел арестовать некоторых монахов, причем произошли убийства.

Одного монаха повесили. В кругах католиков разнеслись слухи о страшной жестокости, с которою царь будто поступил при этом случае[598].

Царь, опасаясь перевеса шведов, предписал своим фельдмаршалам избегать сражений. Однако Шереметев, несмотря на увещания царя, вступил в битву и был разбит на голову при мызе Гемеуертсгофе в Курляндии 15 июля 1705 года. Петр сам в сделанных им поправках к «Гистории Свейской войны» объяснял «сию потерку» таким образом, что фельдмаршал с кавалерией напал на неприятеля, не дождавшись прибытия пушек и пехоты, и что после первого удачного натиска на неприятеля русские начали грабить шведский обоз. Петр при этом случае жаловался на «старый обычай и на недостаток в дисциплине». В то же время, однако, он писал Шереметеву: «Не извольте о бывшем несчастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободрять»[599]. Очевидно, русские сражались хотя и неудачно, но храбро, а к тому же немедленно после битвы они успели вступить в Митаву, так что вскоре могла быть занята вся Курляндия. Царь сильно сожалел о том, что ему из-за недостатка в артиллерии не удалось отрезать Левенгаупта от Риги, куда отступали шведы. Из Митавы Петр писал князю Ромодановскому: «Покорение Митавы великой важности: понеже неприятель от Лифлянд уже весьма отрезан, и нам далее в Польшу поход безопасен»[600].

При всем этом Петр считал свое положение трудным. Ему очень хорошо было известно, что полководцы Огильви и Шереметев не отличались особенною опытностью или знанием дела. К тому же соперничество между Огильви и Меньшиковым могло также повредить ходу военных действий. Каждую минуту можно было ожидать, что Карл XII, находившийся в то время в Варшаве и заставивший поляков признать Станислава Лещинского королем, обратит свое оружие