С выезда из дома, оставив жену и детей на опеку чужих, недавно после такого страха, он ходил грустный, как ночь. Слова от него никто добиться не мог.

Друзья должны были оставить его в покое, чтобы, как говорили, отдохнул и отошёл.

В его памяти стояла его бедная Домна, такая, какой она с младшим ребёнком на руках прощалась с ним на пороге. Поэтому каждая бедная, плачущая женщина производила на него то впечатление, что напоминала её.

Всё больше он поглядывал на ту карету и жалел плачущую.

Не говорил ей ничего, однако, и не навязывался, ибо другие его уже предупредили, что ни с кем говорить не хотела, и её люди имени никому не открывали.

Он особенно головы себе не ломал, кто была, не имел избыточного любопытства, только чувствовал великое сострадание.

При карете из рыцарства для опеки никого не было, одни оруженосцы и челядь. Флориан не спускал с неё глаз.

Уже ближе к ночи люди воеводиной, раньше ложиться не привыкшие, довольно дерзкие, стали зацеплять у водопоя королевских. От слова к слову они перешли к ссоре, стали бросать друг в друга камнями, даже за палки схватились. Несколько раз камни упали поблизости от пани Халки, которая, испуганная, крикнула.

Затем Шарый побежал на помощь, и, со своей рыцарской серьёзностью влетев в этот сброд, погромил его и разогнал.

Приблизился потом к карете, желая добрым словом утешить женщину, которая его благодарила.

– Не бойтесь, – сказал он, – я тут с моими людьми расположен неподалёку и, если бы было нужно, всегда готов. Сплю чутко.

Он посчитал также своей обязанностью поставить женщину в известность, и сказал:

– Я серадзин, зовут Флориан Шарый, из Сурдуги. Не спрашиваю вашу милость об имени, так как слышал, что не хотите его говорить.

– Из Сурдуги? – произнесла, немного поднимая заслону, жена воеводы. – Ведь леливанка Домна, по-видимому, с вами?

– Да! – сказал охотно Флориан, удивлённый, что она знала о его жене. – Свою достойную жёнушку я должен был оставить со старым отцом в доме. Но как же вы о ней можете знать?

Какое-то время вопрошаемая помолчала, пока спустя минуту не сказала тихо:

– Уж родня друг о друге должна знать, а Леливы мои… родственники. Я слышала о них.

Флориан не смел расспрашивать больше, но задержался у кареты.

– Если так, – сказал он, – а мы друг с другом хоть каким-то узлом ближе, не мешкайте приказать мне служить вам. Это долг! Видит Бог, – прибавил он, – я нелюбопытен, когда им быть не годиться, но какая беда могла вас вынудить так волочиться за обозом? Это нестерпимая вещь…

– Правда! Вы сказали! – отозвалась Халка. – Беда и чрезмерно великая вынудила меня ехать за обозом. Я очень несчастна!

Она тяжко вздохнула и начала плакать.

Флориан почувствовал всю большую жалость и не хотел уже отходить, хотя спрашивать не смел. Посмотрев на него, оглядевшись тревожно вокруг, пани Халка начала вытирать слёзы. Вспомнила теперь, что это флорианово лицо когда-то уже видела. Действительно, когда воевода был на разговоре с Шарым, она, подсев к дверям, присматривалась к прибывшему послу, не был ли отправлен крестоносцами.

Только теперь эта выразительная физиономия ей припомнилась. Она, однако, не была уверена.

Сама леливянка, хоть дальняя родственница тех Леливов, к мужу Домны чувствовала больше доверия, чем к другим.

Поэтому она нагнулась к нему и потихоньку его спросила:

– Вы никогда не бывали в Поморье, в Великопольше?

– Как это? – ответил удивлённый Флориан. – Недавно меня к воеводе посылали…

Бедная женщина долго на него глядела и схватила за руку.

– Догадайтесь, кто я! – сказала она. – Я несчастная жена его… Винча из Поморья!

Тут снова её задушили слёзы.

– Я прибыла в Краков с женой королевича Ханной, – говорила она, – просить короля, чтобы послал к моему мужу верных людей, дабы ему из сердца вырвали… эту адскую мысль. О, Боже мой! Он предал своего пана, он предал свою землю, он с крестоносцами, он с врагами!

Флориан, проникнутый сочувствием, стоял, не смея отозваться.

– Не отчаивайтесь, ваша милость, – сказал он, подумав. – Это ещё может измениться… А чем тут помочь? Чем?

– Я его знаю лучше всех, – говорила женщина, рыдая, – он не выдержит в плохом, сам собой гневаться не будет. Злые люди его натравили, добрым словом это предотвратить можно. Король, если бы хотел…

– Что же король? – спросил Флориан.

– Молчал, не отвечал мне конкретно…

– Утешьтесь, – забормотал Шарый, – может, чем-нибудь ещё отвратить это несчастье будет можно.

Сказав это и делая вывод, что более долгий разговор только больше бы её расстроил, Флориан, сказав что-то потихоньку, ушёл к своим людям, напоминая, чтобы в случае нужды обратилась к нему.

Он ещё не отдалился от кареты на несколько шагов, когда к дому приходского священника как бы что-то разбитое на большие кучки двигалось с поля.

Началась какая-то беспокойная суета, люди начали бегать, собираться в кучки – тесниться, трубить, кричать, по лагерю скакали всадники.

Какой-то переполох взволновал всех. Те, что лежали, вставали и шли узнавать о случившемся. В воздухе летали проклятия и угрозы.

Поскольку было ещё не очень темно, а на холме при доме священника зажгли несколько смолистых бочек для короля, Флориан заметил, что несколько всадников, коней которых держала челядь, недавно прибыло к лагерю.

Поэтому он сел на коня, приказав челяди не двигаться, и полетел прямо к дому священника, чтобы у источника достать информацию и узнать правду.

Хотя по дороге до него доходили разные крики и имена, он не остановился, пока не приехал к дому священника.

Счастьем, у порога он наткнулся на Хебду.

– Бог мой! Пане воевода, – воскликнул он, – что стряслось? Какое-нибудь новое несчастье?

– Нет, не новое, – крикнул с великим гневом Хебда. – Мы давно его ожидали, а теперь только свершилось, во что ни один честный человек верить не хотел. Воевода с Наленчами пошёл к крестоносцам, и они с ним уже напали и жгут, режут, уничтожают… Я слышал, что у Иновроцлава с немалым трудом их отбили, но Слупку взяли и спалили… И не отпустили живой души. Наш королевич с Некандой в Пыздрах был, договорились на то, чтобы его похитить, к счастью, вовремя предупреждённый, он ушёл живым и направляется к нам. Из Пыздр также куча пепла!!

Когда это говорили, потрёпанный землевладелец, в одежде, порванной на нагой груди, с загорелым лицом, огненный, наполовину безумный, бессознательный, вышел из избы от короля.

Попросили его оттуда, чтобы Локотка больше не расстраивал и сердца ему не портил, но уст ему