В наше время критиков режима больше не расстреливают, как в 1977‐м. Да и в тюрьму сажают не каждого, на кого настрочили донос, а только тех, кто, по мнению власти, представляет реальную угрозу: Рафаэла Маркеша, лидера антикоррупционной наблюдательной комиссии «Maka Angola», или оппозиционных рэперов MCK и Иконоклашту. В начале девяностых, когда гибкая власть Сантуша резко сменила курс, перед ними стоял выбор репрессивной политики или толерантной, и они выбрали гибридный вариант. В большинстве случаев инакомыслящие не преследуются, а просто собирают по обочинам гвозди. Быть членом партии необязательно, но без этого куда труднее поступить в вуз, получить работу, ссуду в банке, койку в больнице. И наоборот: тех, кто лоялен к режиму, ждет вознаграждение в виде премий и грантов. Тактика алисиаменту[267], аналогичная той, с помощью которой правительство Анголы привлекает иностранных специалистов. Льготы, много льгот. Художникам всех мастей покровительствуют «Сонангол», госстрах ЭНСА и фонд искусств «Доколо», которым заведует зять душ Сантуша. При этом искусство не особенно цензурируется, если только оно не является открытым высказыванием против режима. Расплывчатая критика из намеков и экивоков вроде той, что сквозит в текстах Шику, не возбраняется (вот почему Шику так аккуратно обходит острые углы, эксплуатируя тему войны). Иными словами, художникам предоставляется относительная свобода высказывания. Единственное, что от них требуется, – это принадлежать к профсоюзу. Ты можешь не быть активным членом МПЛА (это в прошлом), но вступить в профессиональную организацию уж будь добр. У писателей есть União dos Escritores Angolanos[268]; у тех, кто занимается изобразительным искусством, – свой профсоюз; у музыкантов – свой. Это кормушки, позволяющие им существовать. Есть, конечно, и другой вариант: зарабатывать на жизнь чем-то еще. Это путь музыкантов из Troia Contra Todos. Но, как я недавно узнал, Жузе, у которого, в отличие от других, нет day job, принадлежит сразу к двум профсоюзам – музыкантов и актеров. Его, конечно, тоже можно понять: почему бы ему, мулату, не поддерживать МПЛА? Кого ему тогда поддерживать? Ведь его положение в этом обществе тоже шаткое, хоть и привилегированное. «У нас, камба, мулаты, как в России евреи. В МПЛА они всегда занимали высокие посты, но не главные. На главные их не пускали. Первым президентом должен был стать Вириату да Круз. Но он был мулатом, а Агостиньо Нето – чистокровным африканцем. Поэтому выбрали Нето. И Сантуша всегда окружали мулаты, потому что они никогда не могли бы занять его место. А если что идет не так, на мулатов всегда можно взвалить вину. Попробуй огульно обвинить в чем-нибудь амбунду, или овимбунду, или баконго. Получишь очередную гражданскую войну. А мулаты, они войной ни на кого не пойдут, на них можно всех собак вешать». Хорошо хоть, есть профсоюз, которого можно держаться. В конце концов, все они – часть «национальной буржуазии». Но ведь и Ngola Ritmos принадлежали к той же буржуазии, хотя в учебниках об этом не напишут. Про самого себя я долгое время с досадой думал, что вконец обуржуазился с годами, и лишь недавно осознал, что всегда был таким.

А может, история страха уходит гораздо дальше – в эпоху колонизации. Белые люди с их культурным багажом завезли сюда не только новую разновидность тоски, именуемую «саудад», но и новую разновидность страха. Страх поселенцев, никогда не знающих, что готовит им завтрашний день. Страх малярии, засухи, саранчи, бунта байлунду, расплаты за грехи или просто слепого случая, возможности разом потерять все, что нажил. Португальцу здесь всегда было и вольготно, и неуютно; он – и тиран-хозяин, и бесправный пришелец, пула, чужой. В Португалии его неизменной спутницей была нищета, сдобренная невеселыми прибаутками («По тому, как ты стесняешься, видно, что ты беден. Бедность, как жена, бывает с тобой, и больше ни с кем. Скажи, ты женат на бедности?»). В Анголе, где плодоносит даже воткнутая в землю палка, бедность сменилась довольством, но в нагрузку полагался страх, заливаемый реками виски, заглушаемый приступами барского гнева и пьяного покаяния. У африканцев, хозяев этой земли, страх растворен в поверьях, в сказках про казумби[269], в колдовских обрядах, традициях и поведенческом кодексе, выверенном веками. Эмигрантскому же страху не в чем растворяться, он – в сухом остатке. И он передается по наследству, этот сухой остаток, переходит к детям-мулатам. Страх отцов и двужильное смирение матерей. Вот что такое «лузотропикализм», культурное достояние ассимиладуш.

Недодиссиденты, выросшие на культуре страха. Как и я, как и мои родители. В юности я считал, что мои родные были советскими диссидентами, и гордился этим, рассказывал дружкам вроде Джима Фарино, набирая таким образом очки. Уже потом понял: никакими диссидентами они не были, они были просто евреями. А в Америке мой отец, как положено, стал крайне правым. Называл всех демократов социалистами и в какой-то момент, побывав на митинге Движения чаепития, вернулся со значком «Better Dead than Red»[270]. Поначалу я всего этого стыдился, потом привык. Какая, в сущности, разница?