семантических единиц, на которых строится вся исследовательская техника данного метода[196]. Интуитивное выделение единиц на основе «здравого смысла», а также опросы «экспертных читателей»[197] замыкали круг объясняемого материала самой процедурой объяснения. Выход из него, вопреки прежним утверждениям контент-анализа, открывался только с теоретической проработкой значений как «социального» или «культурного», так и «литературного». Как писал М. Элбрехт, один из наиболее представительных исследователей, основывавшихся на методике контент-анализа, отказываясь дать определенный ответ на вопрос, является ли литература средством социального контроля, формой отражения общества или механизмом влияния на поведенческие установки, нормы мышления и чувствования, «принимая во внимание следствия этих вариантов концепции отражения (общества в литературе. – Л. Г.), становится очевидным, что теория не только не бесполезна, но что она просто необходима для более общих исследований. Достоверность литературы и искусства как индикаторов состояния общества и культуры может быть просто уничтожена другими показателями, так что неизбежной становится опасность неконтролируемого выведения “духа времени” из его искусства и повторного обнаружения его в искусстве этого же времени – опасность, которую Девото называет “литературным софизмом”. <…> Поэтому утверждение это можно сформулировать следующим образом: если литература и отражает нечто социальное, то она в равной мере и укрепляет и подтверждает культурные нормы, установки и верования. <…> Другими словами, она скорее отражает культурные нормы, как считал П. Сорокин, чем общество»[198].

Лишь позднейшее (относящееся к 1960–1970‐м гг.) систематическое изучение ее, описание ее форм, типовых особенностей построения, среды распространения, идеологических и культурных ценностей, несомых ею, прежде всего систематическое упорядочение и литературоведческое изучение, обнаружило, что «массовая» литература – это не предметная область, не литература определенного эстетического типа, обладающая собственными конструктивными и стилистическими особенностями, а исследовательская проблема[199], которая требует анализа идеологии высокой литературы, исследования групповых ценностей литературоведов, которые маркируют ее тематическое своеобразие как чисто эстетическое. Работы М. Грайнера, В. Килли, Х. Фольтина, Х. Кройцера, Г. Баузингера, М. Божана и др., несмотря на их разногласия по поводу оценки «тривиальной литературы», выявили, что не существует специфических жанровых, конструктивных и стилистических особенностей произведений, относимых к низовой словесности. Напротив, нередко фиксируется парадоксальность и относительность критериев оценки произведений: то, что считалось «высоким» и «подлинным», со временем становилось избитым и тривиальным, уходило в детское или массовое чтение, и наоборот, признаваемое современниками как малоценное стало относиться к настоящей литературе (например, «Дон Кихот» и т. д.).

Работы по изучению малоценной литературы дали существенные выводы, позволившие расширить сферу применения социологического анализа к произведениям классической и высокой литературы.

2. «Литература и общество»: литература как культура и литература как общество

Систематическое изучение тривиальной литературы, описание ее форм, типовых особенностей построения, ее истоков, среды распространения, идеологических и культурных ценностей, несомых ею, обнаружило, что это не предметная сфера, не литература определенного типа, а исследовательская проблема, требующая анализа идеологии «высокой» литературы, а значит, и тех групповых ценностей литературоведов, которые маркируют тематическое своеобразие как чисто эстетическое. Каких-либо специфических – жанровых, конструктивных, стилистических – признаков произведений, относимых к низовой словесности, нет – напротив, как мы указывали выше, само представление, на основе которого литература и общество приравниваются друг к другу, как бы это ни было очевидным для нас сейчас, является продуктом своеобразной социально-исторической и культурной ситуации XVIII в.; оно чуждо античной и средневековой традиции и едва ли где может быть зафиксировано вне европейской культуры последних двухсот лет. Однако именно сохранением его или трансформацией обусловлены постановка проблем и принципы работы большинства социологов литературы вплоть до недавнего времени.

Родившееся в XVIII в. специфическое нормативное понятие о литературе и искусстве целиком определялось их причастностью к «культуре», своеобразной антропологической программе, базирующейся на идее культивирования личности. Автономная субъективность – это ценность, которая в системах идеологии того времени являлась «легитимирующим» основанием для прочих социальных институций и соответственно для суждения о мире, окружающем человека, истории и будущем. Применительно к литературе основу этого мировоззрения составляла идея «естественности», «природной» функциональной связи или даже идентичности творческой экспрессии поэта с совершенно иными пластами значений, например с когнитивной рациональностью, т. е. идея тождества актов субъективного выражения, переживания, чувствования и познания. Постулат «истинности» поэтического выражения лег в основу идеологии литературы и искусства, значимой для определенных групп, и в настоящее время обеспечивает литературному произведению своеобразный характер «документальности», что позволяет говорить об эстетических объективациях и артефактах как выражении «духа времени» (соответственно, «духа общества»).

Теоретический и методологический смысл подобного объяснения общества через литературу и наоборот заключается в том, что один из элементов выступает, с одной стороны, в качестве объясняющего основания (т. е. либо наделяется признаками нормативной данности, аксиоматичности, либо предполагает развитой характер теоретически систематизированного построения, методологически корректного в отношении определенных правил выведения объекта и генетической структуры принципов объяснения), а с другой – в качестве подлежащего объяснению. Статус последнего и культурно и познавательно не определен и проблематичен. Именно эти антиномии всплыли в исследовательской практике к середине 1960‐х гг.

Если рассматривать весь массив исследований литературы, относившихся в то время (1930–1960‐е гг.) к «социологическим», то обращает на себя внимание отсутствие предметной определенности в системах объяснения. В зависимости от интереса исследователя либо литература (как нечто определенное и неизменное) ставилась в отношения объясняющего основания для социальных феноменов (в упомянутых исследованиях литературы по типу средств массовой коммуникации и т. п.), либо общество, социальные факты и обстоятельства выступали объясняющими для содержания или конструкций в анализе литературного текста (в «социологическом методе в литературоведении», в «генетическом структурализме» Л. Гольдмана, «исторической литературной социологии» Э. Кёлера, в критических социологиях литературы и пр.). Другими словами, имела место тавтологическая структура, замкнутый круг объяснения одного нормативного представления через другое, равно неопределенное.

Попытки решить эту дилемму тем или иным «техническим» образом, изощряя способы сбора данных, могущих подтвердить какой-то из вариантов ответа, обнаружили лишь идеологический характер самой постановки вопроса, т. е. равно значимые, однако действующие в разных группах (соответственно, в разных системах объяснения) культурные нормы представлений об «обществе» (в литературоведении, для которого социальная и социологическая проблематика не специализирована) и о «литературе» (для социологов или социальных мыслителей, со своей стороны, не озабоченных модальной спецификой репрезентации в литературе тех или иных ценностных значений). В известной мере фазы рассматриваемой дисциплины (социологии литературы) можно фиксировать посредством анализа ответов на эти вопросы, поскольку каждый шаг в развитии этой отрасли знания означен появлением новой точки зрения, новых трактовок данной проблемы, выдвигающих соответственно новые методические и технические средства решения, иначе освещающие уже наличный материал.

В таких ситуациях теоретических антиномий – кризисного состояния познания – наиболее продуктивным способом оказывается исторический социокультурный анализ самой постановки проблемы. Выявлением функционального (в ситуациях объяснения), культурного смысла самих компонентов объяснения вместе с методическим, критико-теоретическим разбором имеющихся концепций социология литературы обязана герменевтике и социологии знания.

В конце XVIII – начале XIX в., во время интенсивного складывания литературной системы в ее современных формах, «общество» (гражданское общество) выступало в системах объяснения в качестве синхронизированных, «эмпирически» подтверждаемых аспектов коллективной жизни, без явных провиденциальных и религиозных значений. Понятие общества, начиная с А. Смита, Ж.-Ж. Руссо, И. Канта, Г. В. Ф. Гегеля и др., противопоставлялось «государству» и охватывало главным образом сферы права и экономики, сферы свободного от государственного контроля «разумного» проявления индивида, т. е. прежде всего бюргера и буржуа. «Разумность» индивида заключалась, по мнению мыслителей этого времени, в «позитивности», в социальной способности учитывать отдаленные последствия собственных действий, т. е. знать, предвидеть обобщенные реакции других, соответственно, обладать чувством меры, реальности и общительности, способности использовать других для достижения собственного блага. Эти качества индивидуального характера, личности объединялись в понятии «культура» (имевшем большее хождение в Германии) или «цивилизация» (более распространенном во Франции). Таким образом, если «культура» мыслилась