Шрифт:
Закладка:
Все, чего мне хочется, – это лечь. Я голодна, я устала, я горюю по маме. Даже смерть меня уже не пугает.
– Да, – отвечаю я. Мне все равно. Я просто хочу перестать идти.
Но Саша не позволяет, он заставляет меня двигаться дальше, и когда мы приходим домой и дети забираются с нами в постель, я благодарю Бога, что Саша был со мной.
– Не сдавайся, – шепчет он в темноте. – Я придумаю, как вытащить вас отсюда.
Я даю ему слово.
Обещаю ему, что не сдамся, хотя сама не знаю, на что соглашаюсь.
Утром он целует меня, говорит, что любит, и уходит.
В конце декабря все в городе начинает замерзать насмерть. На улицах почти всегда темно. С неба камнями падают мертвые птицы. Помню, что первыми стали погибать вороны. Стоит нестерпимый для обессилевших от голода людей холод, минус двадцать теперь обычное дело. Трамваи, как брошенные игрушки, замирают прямо на рельсах. Лопаются трубы водопроводов.
Повсюду можно увидеть санки. Женщины везут на них обломки дерева из разрушенных домов, ведра с водой из Невы, все, что можно сжечь или съесть.
Вы не поверите, что может сгодиться в пищу. Говорят, колбаса, что иногда выбрасывают в магазинах, сделана из человеческого мяса. Но я больше не хожу в магазины. Какой смысл? Разве что поглядеть, как роскошные шубы и драгоценности отдают за бесценок, а за опилки и жмых требуют баснословные деньги.
Мы с детьми стараемся не растрачивать силы. Дома у нас почти всегда сумрачно: солнце всходит короткой судорогой и тут же садится, свечей почти не осталось. Маленькая буржуйка теперь для нас – всё. Свет и тепло. Жизнь. Мы уже пустили на дрова практически всю мебель, но немного обломков еще есть.
По ночам мы жмемся друг к другу, а по утрам с трудом разгоняем сон. Мы укрываемся всеми одеялами, которые у нас есть, кровать стоит чуть ли не вплотную к печке, и все равно каждое утро мы просыпаемся с заледеневшими волосами. Я беспокоюсь за Леву, у которого начался странный кашель. Я пытаюсь поить его горячей водой, но он отказывается. Впрочем, неудивительно. Даже после кипячения вода отдает трупами, лежащими на льду Невы.
Я встаю с кровати в холодной квартире, с трудом отламываю ножку от стула или раскалываю на щепки остатки шкафа и скармливаю это буржуйке. В ушах стоит звон, голова кружится, и я едва не падаю, сделав даже маленький шаг. Я так исхудала, что могу пересчитать все свои кости. И все же, целуя по утрам дочь и сына, я улыбаюсь.
Аня от прикосновения начинает стонать, но это еще ничего: Лева не реагирует вовсе.
Я трясу его, кричу его имя, и когда он открывает глаза, я невольно падаю на колени.
– Ах ты глупыш, – говорю я, вытирая глаза. Все, что я слышу, это гул в ушах и биение своего сердца.
Я бы многое отдала, чтобы услышать, как он жалуется на голод.
Я наливаю всем по чашке горячей воды, в которой разведены дрожжи. Пищей это не назовешь, но голод притупляется. Я достаю ломоть черствого черного хлеба – все, что осталось от запаса на эту неделю, – и бережно делю его на три части. Мне бы хотелось отдать детям все три куска, но я подавляю это желание. Без меня оба погибнут, так что я должна есть.
Мы делим пайки хлеба на крошечные кусочки и очень медленно едим. Спрятав половину своего пайка в карман, я надеваю всю одежду, что у меня есть.
Дети свернулись в кровати рядом. Даже через всю комнату я вижу, какие они тощие, вылитые скелетики. Когда я в прошлый раз пыталась помыть сынишку чуть теплой водой, под пальцами были лишь тонкие острые косточки, обтянутые иссохшей кожей.
Я подхожу к ним и сажусь на кровать. Глажу Леву по лицу, поправляю вязаную шапочку, натягиваю на уши.
– Мамочка, останься, – просит он.
– Я не могу.
Этот разговор повторяется каждое утро, но у Левы уже нет сил спорить.
– Хочешь, я принесу конфеты?
– Конфеты… – мечтательно повторяет он.
Аня поднимает на меня взгляд. В отличие от брата, она не слегла в болезни, просто медленно слабеет, так же как я.
– Зря ты обещаешь ему конфеты.
– Ох, Аня, – говорю я, прижимая дочь к себе. Целую ее шелушащиеся губы. Изо рта у нас отвратительно пахнет, но и этого мы больше не замечаем.
– Мамочка, я не хочу умирать, – говорит она.
– Ты не умрешь, душа моя. Обещаю.
Моя душа.
Она и правда частичка моей души. Они оба. И только ради них я заставляю себя вставать по утрам, одеваться и идти на работу.
В леденящем сумраке раннего утра я волочу по улицам санки. Добравшись до библиотеки, спускаюсь в единственный открытый читальный зал. Керосиновые лампы создают островки света. Многие библиотекари слишком больны, чтобы двигаться, поэтому те из нас, кто еще способен ходить, таскают книги и отвечают на запросы из армии и правительства. Нам же поручают и собирать книги по разбомбленным домам. Когда работа окончена, я встаю в очередь за всем чем придется. Сегодня повезло: выдали квашеную капусту и хлеб.
Обратная дорога дается мучительно. Я еле держусь на ногах, тяжело дышу, голова кружится. Трупы лежат на каждом шагу. Я перестала даже их обходить. На это нет сил.
Когда до дома остается половина пути, я достаю из кармана оставшийся с утра огрызок хлеба. Кладу на язык, даю ему размякнуть.
Я чувствую, как меня шатает. В ушах стоит белый шум, за последние пару недель я уже успела к нему привыкнуть.
Впереди я вижу скамейку.
«Присядь. Закрой глаза всего на минутку…»
Как же я устала. Вместо сосущей боли в желудке – полное изнеможение. Приходится бороться за каждый вдох.
И вдруг, как по волшебству, я вижу в конце улицы Сашу. Он совсем молодой и выглядит точь-в-точь как в день нашей первой встречи тысячу лет назад; он без пальто, волосы длинные и золотистые.
– Саша, – шепчу я, слыша, как срывается голос. Я хочу броситься к нему, но ноги не слушаются. Вместо этого я валюсь на колени в снег.
Он подходит ко мне, наклоняется, обнимает меня. Его дыхание, такое теплое, пахнет вишней…
Вишня. Ее собирал нам папа…
Еще пахнет медом.
Я закрываю глаза, желая почувствовать вкус его губ, его сладкое дыхание…
В воздухе запах маминого борща.
– Вера, вставай!
Сперва я думаю, что эти слова говорит
