Шрифт:
Закладка:
На место Бобрикова назначен харьковский Оболенский. Он недавно произнес в Гельсингфорсе примирительную речь. Финляндцы — в восторге. Уезжая из Питера, Оболенский приглашал знакомых на бал, где, по его словам, будут представители финской оппозиции. Вообще в воздухе носится туча новых веяний. В министры внутренних дел прочат московского Булыгина, — помощник генерал-губернатора, свирепый юдофоб, дурак; члена государственного совета Платонова — старый чиновник, человек без лица, сделает все, что прикажут.
Но всего вероятнее, что мин[истерство] внут[ренних] дел будет разделено на три отдельных части. Говорят и о Витте как премьер-министре.
Моя пьеса пойдет у Коммиссаржевской, сегодня я ее читаю режиссерам. Театр Коммиссаржевской — дело новое, солидное и, кажется, будет хорошо поставлено. Режиссеров четверо: Попов — друг Станиславского, начинавший с ним Худож[ественный] театр, Тихомиров, Бравич и Петровский от Корша […]
В четверг я поеду в Гельсингфорс дня на три, оттуда — прожив дня два в Питере — в Москву, Нижний, Ялту. Где мы с тобой встретимся? Хорошо бы в Нижнем. Но — повторяю — не торопись. Не верю я в то, что ты поправилась, — где уж тут! Снимаю с Пятницким квартиру в том доме, где помещалась «Жизнь».
Алешку — жалко. Не хотел бы я, чтоб Максим перестал быть русским. […] В конце концов, мы — лучше европейцев, потому что моложе их и можем что-то сделать, если только наше идиотское правительство не навяжет нам долголетнюю войну с монголами, — войну, которая нас низведет на степень какой-нибудь Болгарии. Я очень зол, но ты не обращай внимания на это, — злюсь на то, что наше «культурное общество» — все еще не может отказаться от взгляда на Россию как на вотчину семейства гг. Романовых.
Отступая из горящего Ляояна, мы не успели вывезти оттуда своих раненых, и они зажарились там — это вчера говорили военные. Вообще — на войне творится что-то ужасающее. Ко мне приходят раненые, возвратившиеся оттуда, и рассказывают такие вещи, точно молоткам» по голове бьют.
Ну, до свидания, пока!
Скоро увидимся.
Федор кланяется.
Пятницкий — тоже. Поцелуй ребят.
283
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
10 или 11 [23 или 24] сентября 1904, Ялта.
Дорогой друг —
посылаю книгу Соловьева.
Это положительно хорошая вещь, истинно демократическая, это первая попытка дерзкой мысли пролетария осветить рост идеи свободы в России. Конечно — задача крупнее авторских сил, кое-где это особенно. ясно бросается в глаза, много длиннот, повторений, есть и недосказанное, «о — как опыт, как первый удар, как веха на пути развития демократической мысли — это ценно, нужно, хорошо. Он — молодчина, Соловьев-то! Передайте ему мою записочку.
Жалко, что, вероятно, цензуре все это совсем не понравится. Много печатать этой книги — нельзя, повторяю, но издать ее — необходимо.
Ну-с — был у меня один знакомый из-за рубежа и сообщил мне, что Поссе — Куклин издали книгу, в которой обвиняют меня в обмане, измене и т. д. за то, что я не эмигрировал для издания «Жизни» за границей. Говорят, будто бы, весьма гнусно, намекая при этом на каких-то капиталистов, с коими якобы Горький вкупе пакостничает.
За себя — я не обижен, к свинству привык, не удивляюсь, ко лжи — тоже привык, но — других-то не надо бы трогать! Скверно это.
Теперь я буду читать Никонова, потом — Елеонского, с которым, вероятно, придется много возиться.
Посылаю письмо Юшкевича, спрячьте. Жалуется он, просит не писать суровых писем.
Превосходная здесь погода — солнце, жара. Обидно, что Вас нет.
Кланяются Вам здешние люди. Очень хорошо, мило, ласково живут доктор и Е[лизавета] И[вановна]. Не пьет он ничего. И даже мне красного вина не дает.
Жму руку.
[…]
Ну, всего доброго!
284
С. Н. ЕЛЕОНСКОМУ
13 или 14 [26 или 27] сентября 1904, Ялта.
Сергей Николаевич —
я прочитал все Ваши рассказы и убедительно рекомендую Вам — подождите выпускать вторую книжку, ибо она будет много хуже первой, а Вы, конечно, понимаете, как это было бы невыгодно для Вас. Чтобы не показаться Вам голословным — рассмотрим несколько рассказов.
«Яблоки». Длинно, скучно, бессодержательно. Этот анекдот можно изобразить на одном печатном листе, Вы написали почти шесть. Бессвязно, тускло написана эта вещь, она не оставит в памяти читателя ничего, кроме раздражения против автора, который так много отнял времени и что дал? Обращаю Ваше внимание на отметки в рукописи, и — скажу прямо — Вам не следовало бы печатать такой плохой рассказ.
«Андрей Пареный». Для меня — это идеализация собачьей, рабьей психологии, идеализация, идущая вразрез с основным и великим течением современности, которое выражается в стремлении человека к свободе от всяческой кабалы, — кабалы государства, общества, семьи, предрассудков, предубеждений и т. д. Неужели Вам не ясно, что изображать человека рабом и любоваться его склонностью к подчинению — в наше время значит оскорблять человека?
Затем: Андрей в «Яблоках» и в рассказе его имени — два разные лица. В «Яблоках» Ваш герой больше человек, но — написан он аляповато, и никто Вам не поверит, что он так благороден и умен.
«Онуча» — Вы сами написали на оттиске, что этот рассказ слаб и напоминает Златовратского по тону и нуждается в переделке. Нет, не тратьте времени, не переделывайте его, а просто — бросьте. Забудьте, что Вы написали эту штуку, полную слащавого сентиментализма и — простите! — не содержащую в себе ни одной ноты жизненной правды.
Для кого и для чего Вы пишете? Вам надо крепко подумать над этим вопросом. Вам нужно понять, что самый лучший, ценный и — в то же время — самый внимательный и строгий читатель наших дней — это грамотный рабочий, грамотный мужик-демократ. Этот читатель ищет в книге прежде всего ответов на свои социальные и моральные недоумения, его основное стремление — к свободе, в самом широком смысле этого слова; смутно сознавая многое, чувствуя, что его давит ложь нашей жизни, — он хочет ясно понять всю эту ложь и сбросить ее с себя.
Что Вы даете этому читателю?
В большинстве Ваших рассказов содержание — анекдотическое, освещаете жизнь Вы очень неопределенным светом, язык у Вас,
