в Германии ни в коем случае не должна повести к ослаблению нашей военно-промышленной и военной подготовки»[770]. Однако внимание Зиновьева и других участников несостоявшейся драмы уже переместилось на поиск виновных в таком исходе событий. Тезис о победе фашизма в Германии был отвергнут как «литературный выкрутас» Радека уже в момент своего рождения[771]. На роль потенциального козла отпущения прежде всего претендовал сам Председатель Коминтерна, и он прекрасно это понимал. Вернувшись после болезни к текущим делам, Зиновьев принял самое простое и очевидное решение — взвалить ответственность на саксонских социал-демократов, с которыми коммунисты вступили в столь недолгую и несчастливую коалицию. В аппарате ИККИ тут же подобрали подходящую формулировку: «Не Брандлер использовал Цейгнера, а наоборот»[772].

Первая репетиция состоялась в ИККИ 30 октября 1923 года, когда в Москве еще не имели достоверной информации о том, что коалиция саксонских КПГ и СДПГ развалилась. Предмет был назван в повестке дня, речь шла о роли социал-демократии как контрреволюционной силы в немецких событиях последних недель. Зиновьев предложил разработать специальный манифест, разоблачающий ее «неописуемое предательство», заявив, что с политикой компромисса покончено. Теперь мы можем бороться только без социал-демократии или против нее — таков главный урок последних дней, утверждал лидер Коминтерна, попутно подчеркнув, что разделение этой партии на левое и правое крыло потеряло всякий смысл[773].

Несколькими днями позже он добавил остроты в свою оценку, предлагая «четверке» соответствующим образом сформулировать резолюцию конференции КПГ: «При нынешней ситуации германская социал-демократия объективно является только „левым“ крылом фашизма». Его письмо венчал тезис, который станет катализатором последующего ухода Коминтерна в сектантский угол: «Главный враг сейчас именно левые социал-демократы. Если руководители партии не поймут тех ошибок, которые были совершены, партийный кризис в острейшей форме неизбежен, а главное, мобилизация масс вокруг компартии будет невозможна»[774].

Стремясь избежать преждевременного конфликта со сторонниками Троцкого, отправленными в Берлин, Зиновьев избегал нотаций «четверке», формально обращаясь к ней за помощью и советом. «Нам крайне необходимо получить от вас как можно скорей ваше заключение по поводу первого нашего закрытого письма в ЦК КПГ. Как вы видите из постановления Политбюро, решено теперь выступить с открытой критикой. Проект я составлю сегодня-завтра. Наши мотивы следующие. Партия должна признать свои политические ошибки и поражения в Саксонии и в области отношений к социал-демократии и т. д. Иначе, как открытой критикой, этого добиться нельзя. Иначе это сделают левые, которые вместе с водой выплеснут и ребенка»[775].

Интерпретация событий Зиновьевым не так уж сильно отличалась от позиции Радека, согласно которой фашизм уже подмял под себя Веймарскую демократию: «Вы говорите, что фашизм победил ноябрьскую республику, не победив еще рабочих». Но его успех невозможно объяснить, не приняв во внимание тот факт, что «разделение труда, кооперация, которая существует между фашизмом и социал-демократией, до сих пор играла прямо роковую роль». «Призрак откровенного фашизма вытаскивается каждый раз, когда фашистам прикрытым, т. е. деятелям ноябрьской республики, приходится сделать очередной нажим на пролетарское движение»[776]. Следует признать, что огульное сведение роли всех политических противников к роли фашистов или их скрытых пособников действительно стало настоящим призраком, преследовавшим идейную эволюцию Коминтерна на протяжении последующего десятилетия.

Столь же очевидным является и тот факт, что подобные «открытия» определялись логикой борьбы за лидерство в большевистской партии, хотя содержательным стержнем этой борьбы выступали иные сюжеты. Ее прямые участники и даже сторонние наблюдатели из прагматических соображений отрицали очевидные факты, которые были понятны даже непосвященным. Так, Клара Цеткин осенью 1923 года в своих донесениях из Москвы подчеркивала, что «делегация КПГ ни в коей мере не пытается совместить германские события со спорами в русской партии»[777]. Для того чтобы сохранить за собой доминирование на коминтерновском фронте, сталинской фракции в Политбюро было мало ключевого поста, который занимал Зиновьев. Обе стороны начали активную кампанию по перетягиванию на свою сторону отдельных членов Правления германской компартии, для чего их по одному или группами вызывали в Москву. Состав делегаций КПГ часто варьировался, но постоянной тенденцией было то, что в них все большее место отводилось представителям левой оппозиции.

К 10 декабря 1923 года аппарат Зиновьева завершил работу над проектом тезисов «Уроки германских событий и тактика единого фронта», который был разослан членам Политбюро[778]. Изначальный посыл тезисов был достаточно самокритичным: «В октябре 1923 г. германская коммунистическая партия и Исполнительный Комитет Коминтерна считали, что революционный кризис в Германии назрел в такой степени, что вооруженное восстание является вопросом недель. События показали, что наши расчеты были преувеличенными». Председатель ИККИ признал неизбежным сигнал к отступлению, который был дан Брандлером на Хемницкой конференции фабрично-заводских комитетов[779].

Германские делегаты Четвертого конгресса. Вторая слева — Рут Фишер, четвертый — Аркадий Маслов

9 ноября — 5 декабря 1922

[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 115. Л. 1]

Отказавшись от лобовой атаки на тактику единого рабочего фронта, освященную ленинским авторитетом, Зиновьев обратил внимание на те опасности, которые не учло брандлеровское руководство при ее практическом применении в условиях острого внутриполитического кризиса в Германии. Коминтерн одобрил вхождение КПГ в саксонское правительство только как переходный этап к «непосредственной борьбе германского пролетариата за политическую власть во всей стране». И далее следовал объемный перечень упущений и ошибок саксонских министров от КПГ, включавший в себя отказ от создания рабочих Советов и вооружения пролетарских сотен, национализации крупной промышленности и даже «реквизиции богатых особняков для бездомных рабочих и их детей»[780].

Председатель ИККИ конструировал совершенно иную картину произошедшего, которая подводила к выводу о «правых ошибках» одного только Правления КПГ. Очевидный факт, что партия вошла в саксонское правительство на правах младшего партнера и была связана коалиционным соглашением, совершенно не интересовал Зиновьева, отрицавшего правила парламентской демократии как выдумку буржуазии. Однажды превратив понятие «фашизм» в пустой пропагандистский лозунг, он уже не смог слезть с любимого конька: «Руководящие слои германской социал-демократии являются в настоящий момент ни чем иным, как фракцией германского фашизма с „социалистической“ фразеологией… Постепенно вырождаясь, вся международная социал-демократия объективно становится ни чем иным, как разновидностью фашизма»[781]. Называя генерала Секта «германским Колчаком», а рейхспрезидента Эберта — его «слугой и пленником», Зиновьев шаблонно переносил опыт Гражданской войны в России в совершенно иные условия, сбивая политический прицел зарубежных коммунистов.

Осуждая левую оппозицию в КПГ на словах, проект тезисов повторял ее центральные доводы: в Германии имела место объективно революционная ситуация, но руководство партии уклонилось от решающего боя, не подготовив