Шрифт:
Закладка:
— Слишком хорошо знаю тебя, чтобы обижаться.
— И правильно делаешь, — я объективно. Гляжу на тебя и рисую картину. Зачем пришла? Что нужно? Благословить перед потоплением?
И вдруг, с обычной непоследовательностью, доверчиво, простодушно, как человек растерявшийся, нуждающийся в поддержке:
— Скажи, Танюша, ты вышла бы замуж за старика? Ну, не за старика, а так — за пожилого товарища. Средних лет.
— О ком ты говоришь, Янка? Надо знать человека…
— Не знаешь? Святая простота.
Янка уставилась в потолок:
— Ну, хорошо. Открою тайну.
Севрюгина приподнялась, опираясь на круглый локоток:
— Слышала такое имя — Брамов? Олег Брамов?
— Да. Мельком. Кажется, упоминал Шевров.
— Шевров? Наверно, Шевров…
Янка села на постели, обхватив колени руками:
— Ты, конечно, знаешь — Олег Брамов не самый последний человек в отделе. Растущий. Обещающий.
— Должно быть, хороший человек, если так о нем отзываются.
— Ты так считаешь?
— Уверена. Если сложилось общественное мнение…
— Ты славная, сердечная девушка, Танюша. Я искренне желаю тебе счастья.
— И тебе желаю счастья, Янка. Все уладится. Увидишь!
— Да, надо устраиваться в жизни…
— Устраиваться? Как странно ты рассуждаешь — устраиваться! Не люблю этого слова.
— Почему странно? Так все рассуждают.
— Все? Кто — все, Янка? Кто?!
Таня пересела на диван:
— Тебя что-то мучит, Янка? Я вижу. Не договариваешь, скрываешь… Ты любишь его?
— Что за вопрос? Такой представительный. Далеко пойдет. Танюша, придвинься ко мне поближе, — Янка обняла Чаплыгину. — Ну, еще поближе. Посидим рядочком. Ты боишься бури?
Таня спрятала глаза за стеклышками очков:
— Никакой бури нет. Так себе — весенний ветер. Как в песне.
— Песня! Я была на реке, слышала песню. Скажи, за нами пришлют самолет?
— Странное существо. Во всем находишь страшное. Тебе, наверное, в ясный день кошмарные сны снятся.
— Угадала!
— Успокойся! К вечеру мост починят, пойдут автобусы. И ты укатишь со своим Олегом на юг.
— А ты знаешь, что произошло тут в прошлом столетии? Завхоз рассказывал — ледяная гора приползла к волостному управлению…
— Наконец, и ты заинтересовалась историей! Но тогда не было железобетона. Нам повезло, Янка. Нас оградили!..
— Нет, все-таки мы с тобой несчастные!
— Почему несчастные? Я счастлива, Янка. Очень счастлива. По-настоящему.
— Дружите со Степаном?
— Да, очень.
— Рада за тебя. Честно говорю.
— И у тебя все уладится, Янка, поверь. Твой Олег, видимо, приличный человек.
— Да, совершенно приличный. Солидный. Семейный. Вчера узнала: женат, трое детей. Один уже футболист. Левый край. Будем все вместе за советский футбол болеть.
— Женат? И ты… ты его ждешь?
— Да, жду. Он поклялся, что жена плохая, испортила жизнь. А он — хороший.
— Ну, а ты, Янка, ты сама что думаешь? О нем, о себе. Ты сама — хорошая? Подумай, ответь самой себе!
— Думай — думай. Надоело думать. Жить хочу.
— Честное слово, не пойму тебя. Говоришь разумно, рассуждаешь, все видишь, все понимаешь. И вдруг!..
— А с тобой так не бывает? Рассуждаешь разумно, а поступаешь… Разве тебе не желательно хоть капельку своего уюта, радости, комфорта…
— А гордость, совесть, уважение к себе?
— Гордость, уважение, — Янка упала на подушку. — Погляди в зеркало, товарищ Чаплыгина! У тебя от постоянной гордости морщины на мудром челе.
— А у тебя, Янка, беленький, гладенький лоб капризного избалованного ребенка.
— Ну и пусть! Не каждому приятно стать старушкой в двадцать лет.
— Я пришла к тебе как подруга. Как друг. Но теперь прямо скажу: я бы не могла жить, как ты. Себя не уважала б. А ведь это страшно — потерять уважение к себе… — Татьяна встала с дивана, безотчетным движением отряхнула рукой платье. — Ты действительно больна. Очень больна, Янка. Только это не лучевая. Совсем другая болезнь — без единого лучика.
— Ну и ладно. Не о чем толковать, — Янка откинула одеяло, вскочила с постели. — Уходи. Уходи говорю. Нечего здесь, понимаешь… Ты праведная, каменная, гранитная. А я телесная. Выматывайся!
Богдан Протасович не успел войти в свою комнату — голос Шеврова:
— Разрешите?
— Пожалуйста, Шевров. Но, должен признаться, неважно себя чувствую.
— Не задержу. Я кратко, Богдан Протасович. Обстоятельства чрезвычайные. Прежде всего о лаборантке Севрюгиной.
— Как ее состояние?
— Не знаю. Еще не сообщили.
— Надежда Сергеевна наблюдает за ней?
— Не пустила.
— Простите, как вы сказали?
— Говорю: Севрюгина ее не пустила. Заперлась и никого не пускает. Требует самолет и клинику. «Не желаю, заявляет, подо льдом плавать».
— Чаплыгина была у нее?
— Насчет Чаплыгиной не знаю. То есть, слышал обрывок разговора, но не решаюсь повторить. Севрюгина ответила в очень резких выражениях.
В дверь постучали. Осторожно, согнутым пальчиком. И вслед затем Татьяна Чаплыгина переступила порог.
— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Богдан Протасович.
— Ничего особенного, кроме того, что она прогнала меня.
— Она — это Севрюгина?
— Богдан Протасович, голубчик, избавьте меня от этого поручения. Не могу! Она сумасшедшая. Она мне на нервы действует.
— Хорошо, хорошо. Я сам к ней загляну.
Чаплыгина не уходила.
— Богдан Протасович, я должна сказать вам…
— Хорошо — хорошо, немного позже. Извините, у меня товарищ Шевров.
Чаплыгина только теперь приметила Серафима Серафимовича, смутилась, отступила к двери.
— Да-да, я потом…
Богдан Протасович вернулся к Шеврову.
— К вашим услугам.
— Ну вот, пожалуйста, сами слышали, Богдан Протасович. Чаплыгина совершенно правильно охарактеризовала.
— А ваше мнение?
— Севрюгина способна на все, что угодно. Считаю, Богдан Протасович, ее нужно транспортировать.
— Это как же — транспортировать?
— Как угодно. На лодке, на самолете, на вертолете. Чем скорее, тем лучше. На все четыре стороны. Согласно мудрой народной пословице: «не нашу овцу…»
— Девушка больна, в неуравновешенном состоянии…
— Какое там особое состояние! Переутомилась на танцплощадке. Перетанцевала. Вы что думаете, твист — легкое дело? — Серафим Серафимович как-то странно повел плечами.
— Не могу судить. Из всех Твистов я знаю только Оливера.
— Оливера? О таком не слыхал.
Богдан Протасович не помнил, как расстались с Шевровым. Помнил только — распахнул дверь на балкон — хотелось глотнуть свежего воздуха.
Солнце сквозь тучи. Почему-то обрадовало, что солнце еще не зашло.
На лестнице встретил Кириллову.
— Проведали Севрюгину, Надежда Сергеевна? Что с ее глазами?
— Ничего. Бездумные глаза пустой девушки.
— А мне глаза казались хорошими. Неужто ошибся? Обидно ошибаться в людях. С каждым годом все обиднее.
Богдан Протасович прислушивался к нарастающим порывам ветра:
«Все еще зависим от стихии. Глупейшее устройство души. Всегда чувствую себя ответственным за все вокруг. Даже за пятна на солнце…»
Снова стал думать о случае со стюардессой: актин оказался неэффективным.
В перерыве между обедом и ужином повариха вышла на крылечко перевести дух. Подоспела кастелянша с ворохом постельного белья и новостей: где размыло, кого затопило, чью полуторатонку перевернуло. Судачили-судачили, пока друг на дружку
