бы тот мог прочитать в нем. Но время спустя в юноше ожил азарт, обыкновенный азарт охоты, отчего он сделался весел и уже не думал о смерти, и не потому, что не знал, что это такое, знал, в своей короткой жизни не однажды встречался с нею, видел ее корявое злое лицо, но видел со стороны и никак не соотносил с собой, запальчиво полагая, что как раз с ним-то ничего не случится, смерть не отыщет к нему дороги. Он был непомерно оживлен и умело выискивал цель, замечая то, чего в обычном состоянии не заметил бы. Так, он обратил внимание на то, как под ногами «собровцев» гибнут, сминаемые, кусты караганы, обламываясь у корня; их было не так уж много, но росли они плотной узкой стенкой, в стеблях сквозило что-то слабое и робкое, отчего хотелось защитить их; и Семен не подавлял возникшего желания и теперь уже думал только о том, чтобы оберечь кусты караганы. И он удивился, когда вдруг не ощутил привычной отдачи, с недоумением оглядел карабин, по первости не понимая, что произошло, но, когда замолчал и карабин Тихона и над ними зависла угрожающая тишина, сказал:

— А у нас, братка, кончились патроны.

Воронов не ответил, вышел из-за камня, не выпуская из рук карабина. Семен почувствовал тягостное, смертным холодом дыхнувшее в лицо и бросился к ватажнику и загородил его своею грудью. Их прошила длинная очередь из автомата, и они упали на землю, и кровь одного смешалась с кровью другого; и небо над ними, уже бездыханными, порозовело, и море сделалось черно-красное.

Заполдень к острогрудому каменистому мысу подошла согбенная старуха с ведерком лесных ягод. Она в накинутом на узкие слабые плечи ситечном платке, в разбитых башмаках; маленькие, черными уголечками, глаза ее странно светились, как если бы в них было что-то от неживого мира. Она не хотела бы подниматься на круто взметнувшийся над равнинностью мыс, поросший слабой желтой травой, перемежающейся с яркой зеленью, явно нынешнего подбива, и потому еще не окрепшей: летнее тепло приходит на берега Байкала много позже, чем где бы то ни было в Сибири, — но что-то подталкивало старуху, и, подчиняясь тому, что в душе, она, чуть помедлив в изножье горушки, пошла, пуще прежнего горбясь и напряженно глядя под ноги. Ее внимание привлекло обилие темно-красных пятен, поблескивающих на молодых травах, местами сильно истоптанных, так что им, скорее всего, уже не подняться; однажды она наклонилась, коснулась ладонью помнившегося особенно ярким пятна, уцепившегося за шершавый лист караганы, и тут же отдернула руку: то была кровь, и запах ее, и еще живое, исходящее от нее тепло ударили старухе в голову, и только тогда она вспомнила, что пошла в лес не одна, за нею увязалась Марья Потехина, баба ловкая и быстрая, она, видать, набрела на ягодную делянку и задержалась…

— Марья! — крикнула старуха из последних сил и тут же опустилась на землю. Сидела, охая и покачиваясь из стороны в сторону и тихонько подвывая, и не удивилась, когда на ее плечо легла тяжелая, широкая ладонь и кто-то спросил у нее:

— Ты чего, бабуля, сомлела?

— Глянь на мою руку, — не подымая головы, сказала бабка-повитуха, а это была она, заметно остаревшая, никлая. — Вишь кровушку? Да не моя она, нет. Чужая. Чья же?..

И только теперь старуха выпрямила спину, какое-то время, точно бы не узнавая, разглядывала крепкотелую бабу с посверкивающими в утишьи дня синеватыми озерцами глаз, погодя сказала вяло:

— А, это ты, Марья?

— Что с тобой?

Старуха не ответила; сделав над собой усилие, от которого, казалось бы, должны были порваться в ней последние жилочки, поднялась с земли, постояла, покачиваясь из стороны в сторону, как если бы обрела в себе что-то от корявой березки, взросшей близ нее на голом мыске, тихонько и жалобно, уморясь от одиночества, поскрипывающей. А потом пошла, не проронив ни слова. Когда же оказалась на самом верху горушки, посередь которой высился острогрудый темный камень, зашарила глазами окрест, как бы ища чего-то, а вместе и боясь найти; так шально и тоскливо было свечение ее глаз, от него у Марьи заскребло на сердце, и она заозиралась, запоглядывала по сторонам, видя всюду какое-то чудное, как если бы людскими руками сотворенное порушье, отчего даже березка помнилась не стоящей от веку, взросши в несумятливом одиночестве, а как бы взброшенной сюда, тут и оставленной на обламывание собственной древесной сути. А вот и увидела, да не она, старуха увидела в неглубокой расщелине два павших друг на друга человеческих тела и, взопрев от страха, осторожно, на цыпочках, приблизилась к ним, опустилась на колени и завыла. Скоро возле нее оказалась Марья и тоже прилепилась к теплой земле мокрыми коленями и втянулась в старушечий вой. Так они и сидели и выли, глядя на разодранные свинцовыми пулями тела убитых, в которых признали Тихона и его молодого дружка-приятеля. Первой пришла в себя Марья, утерла слезы содранной с взлохмаченной головы темной косынкой, толкнула старуху в бок, сказала чистым, прояснившимся голосом:

— Будет!

Бабка-повитуха словно бы только этого и ждала, умяла надсадное, щемящее, вздохнула всхлипывающе:

— Похоронить надо бедолаг. А мужиков нынче не дозовешься, все убегли к истоку.

— Стало быть, мы и похороним, — сказала Марья. — Вот только где могилку вырыть? Всюду каменья…

— Я знаю, где?.. — подхватилась старуха. — Бегай за мной. Покажу.

Бабка-повитуха подвела Потехину к еще одной скальной расщелине, была она узкая, темная и неглубокая.

— В самый раз, — сказала старуха, осмотрев расщелину придирчивым глазом. — Насобираем каменьев и забросаем сердечных.

Так и сделали, и крест связали из березовых веток, закрепили на холмике, придавив камнями. Свершили молитву. Поплакали. И разошлись, утянувшись всяк в свою сторону, как если бы невмоготу стало пребывать друг возле друга. А сошлись позже при виде поселья, осиянного лунным светом, и опять помолились и поплакали, вспоминая.

32.

Сказано было: кто прикоснется к хуру, висящему на ветвях одиноко посреди таежной поляны взросшего дерева, у того обессилят руки и не сможет он поднять со стола и чашку с чаем, почему всяк взросший в здешних местах, будь то бурят или русский, старался не приближаться к этому дереву. Запрет есть запрет. Не от нас пошло и не с нами закончится. В миру проживаемые принадлежат не только этому миру, а и другим, про которые слышали, хотя ни разу не видели, разве что в пору особого душевного состояния, когда и дальнее прозревается душой, а на сердце тихо и