Викарий благоразумно не стал развивать эту тему, только поклонился.

— И продать его не удастся за хорошую цену, — продолжал курфюрст. — Так что подарим доспех головорезу. Какие цвета его герба?

— Лазурь с серебром, и черный ворон с факелом в когтях, — сразу и без запинки вспомнил канцлер.

— Вели найти шелка в моих кладовых: лазурь и серебро. Когда он явится за ответом?

— Завтра, монсеньор.

— Пусть к его приходу будет готов фальтрок[4] в его цветах, который можно буде носить поверх доспеха. И новый штандарт с его гербом. А на штандарте пусть будет крест, он ведь у нас еще и хранитель веры, кажется.

— Именно так, я распоряжусь немедля, — викарий снова поклонился.

— Перстень присмотри какой-нибудь в кладовой, да не очень дешевый выбери. — продолжал архиепископ. — Попробую уговорить его завтра.

— Я все сделаю, монсеньор, — сказал канцлер брат Родерик и пошел выполнять распоряжения.

* * *

Аббата отца Иллариона в монастыре не было, наверное, был он по своим казначейским делам. А вот брата Семиона он там отыскал, и тот был рад кавалеру неимоверно. Полез обниматься. Хоть Волков и не так ему был рад, но отстраняться не стал. И сказал после того как монах уже успокоился от радости и готов был слушать:

— Засиделся ты тут, я смотрю, салом оброс на монашеских харчах.

— А что, дело есть для меня? — сразу догадался брат Семион.

— Есть, епископ Маленский хочет тебя возвести на приход.

— Где? — обрадовался монах.

— В Эшбахте. У меня в поместье.

— А велик ваш Эшбахт? — спросил брат Семион.

— Глазом не обвесть, — отвечал ему Волков усмехаясь.

— А где?

— В земле Ребенрее, в графстве Мален.

— И какова там церковь? Новая, старая? — очень все хотел знать монах.

— Церкви там нет, строить будешь.

— Строить? — глаза монаха загорелись. — Сам?

— Не сам, рабочих наймешь, — Волков уже едва сдерживался от смеха, видя, как от алчности вращаются глаза брата Семиона. Как в голове его рождаются планы.

— А деньги на это богоугодное дело есть? — спросил монах.

— Есть, четыреста монет, да только забудь про них, я сам буду платить за все, — и не дожидаясь разочарования у монаха, продолжил. — Ты лучше расскажи, как тут все без меня было. Как Роха?

— Ну, — начал брат Семион. — Роха с кузнецом сдружился, тот вам оружие делает, а Роха с ним пьет. Те деньги, что вы мне оставили, так почитай все ваш Роха и забрал, говорил, что на кузню. То железа купить, то угля, то еще чего. У меня все его расписки сохранились, вам покажу. А еще Брунхильда приходила, брала пару раз, но не мелочилась. Последний раз, так три талера взяла, говорила, что к вам поедет. Расписки от нее тоже имеются.

— А Агнес?

— Госпожу Агнес, как вы уехали, так я, кажется, и не видал. За деньгами она точно не приходила.

Волков, пока монах болтал обо всем другом, об этом стал думать, не мог он понять, откуда у девушки деньга заводилась.

Может и вправду она зельями да снадобьями стала торговать. А монах ему рассказывал всякие сплетни, что доходили до него от дворца архиепископа или из города. Но то все были пустые новости, неинтересные. А монах говорил, пока кавалер его не прервал:

— Ладно, с аббатом попрощайся, и ко мне в дом ступай. Как канцлер меня отпустит, так назад, в Эшбахт поедем.

— Не терпится уже, — отвечал брат Семион.

— А Роха, где обычно бывает?

— Либо у кузни вашей с кузнецом, либо дома, на кабаки у него денег давно уже нет.

* * *

Раньше коридор между заборов, что вел к его кузнице, был завален всякой дрянью и гнилью, а теперь весь, до середины заборов был засыпан золой. Так, что ехали они по совсем узкой от золы тропинке. Кавалер думал, что услышит молотки кузнечные, а там тишина была. Приехали, и не встретил их за воротами никто.

— Никого, что ли? — оглядывался Максимилиан.

— Вон, бродит одна, — сказал Сыч, спрыгивая с лошади.

Волков увидал у стены молоденькую бабенку, она видно по нужде ходила и не ждала тут гостей, была в нижней рубахе, голова ее была не покрыта и руки ее были голы. Увидав их, она заголосила:

— Яков, Яков тут люди какие-то!

Кузнец Яков Рудермаер сам был высок, и раздет по пояс, тут же появился на пороге кузни с молотком на длинной рукояти. Но узнал Волкова и стал кланяться. Баба это увидела, побежала в хибары одеваться.

— Здравы будьте, господин, — сказал кузнец, и тоже вынес рубаху из кузницы.

— Здравствуй, Яков. — отвечал кавалер. — Я смотрю золы вокруг много, вижу, что без дела ты не сидел.

— Уж не волнуйтесь, пока уголь был, не сидел, — заверил его кузнец. — А как деньги кончились, так уже две недели сижу, бездельничаю.

— Сделал мне мушкетов?

— Сделал, — сказал он с гордостью и даже с упреком, чего мол сомневаетесь?

— И сколько?

— Двадцать восемь! — и опять в голосе кузнеца гордость.

— Хороши?

— Роха все проверял, те что с изъянами были, так мне на перековку приносил обратно.

— И где они?

— Роха говорил, что вам в дом все носит. Там ищите. Или у него спросите.

— Спрошу, — сказал Волков.

— Господин, — произнес кузнец.

— Да.

— Думаю, что пришло время, расплатиться вам со мной. Жениться я надумал, деньга нужна мне.

— И чего ты просишь?

— Лишнего просить не буду, думаю три талера с мушкета, за работу будет довольно.

— Немало ты просишь, — отвечал Волков, прикидывал, что это будут большие деньги.

— Так немало и работал я, — сказал Яков Рудермаер, кузнец-оружейник.

— Найди Роху, приходи вечером ко мне, посчитаемся.

— Приду, господин, — сказал кузнец, и оглянулся на подошедшую к нему женщину.

— И женщину свою тоже приводи к ужину, — сказал Волков.

— Спасибо, господин, — поклонился кузнец.

— Спасибо, господин, — поклонилась его женщина.

Глава 47

— Хилли и Вилли просили у меня мушкет, когда с нашими ходили воевать. Ты же знаешь, что наших опять мужичье побило? — Радостно говорил Игнасио Роха, скалясь непонятно чему.

Он вонял перегаром и чесноком и был, кажется, в самом деле рад, что Волков приехал. Поначалу даже целоваться полез.

— Знаю, — отвечал тот. — И что?

— Я не дал им мушкет, — говорил Роха. — Я сказал им, что это твой мушкет.

Волков мог вспомнить только двух людей, что обращались к нему на «ты». Один из них был сам архиепископ, а второй — вот этот вот заросший черной щетиной, вонючий и одноногий тип по прозвищу Скарафаджо.

— Ты