говоря: «Помолимся здесь еще однажды и простимся с Ангелом сей церкви». Но там его предупредили, что военачальник Лукий стоял недалеко со стражею, намереваясь силою извлечь его в случае сопротивления. Тогда Златоуст со многими слезами дал целование мира плачущим епископам, не в силах будучи обнять всех, ради горького их плача; он оставил их в алтаре, успокоив будто идет отдохнуть, сам же, не теряя времени, вышел в притвор храма, куда призвал именитых жен столицы, отринувших все преходящие блага мира сего, чтобы в вольной нищете, посте и молитве, посвятить себя служению Церкви: Олимпиаду, вдову префекта столицы, и Сильвию, дочь царя Мавританскаго, Прокулу и Пентадию. «Подойдите, чада мои, — сказал им Златоуст, — приближается конец мой, я совершил поприще и уже не узрите более лица моего. Но умоляю вас, да не остынет ревность ваша к Церкви, и если кто правильно будет поставлен на мое место, с общего согласия, покоритесь ему, как некогда мне, потому что Церковь не может оставаться без епископа, и как вы сами желаете себе помилования от Бога, так и меня не забывайте в молитвах ваших!» Громко рыдающие бросились к его ногам, но святитель велел одному из пресвитеров увести их, чтобы не возмутили народ, и они утихли. Тогда вышел Иоанн из храма с восточной стороны, пока ожидающий народ толпился около его коня, у западного преддверия, и с двумя епископами, Кириаком и Евлисием, отплыл на малой ладье в Вифинию, где удержала его стража.

404-й от Рождества Христова

Но едва вышел он из храма, внезапно сильное пламя вспыхнуло от самой кафедры, с которой всегда проповедовал, и быстро поднявшись к куполу, охватило всю церковь и сожгло со всеми ее притворами, кроме малой ризницы, где хранились все драгоценности, как бы для того, чтобы не обвинили изгнанника в их расхищении. Сильным ветром перекинуло пламя через всю площадь на чертоги Сената, которые загорелись, однако, не со стороны церкви, но от палат царских, и они также сделались добычею огня; но в ужасном пожаре никто не погиб, и православные явно приписывали пламя небесному мщению за неправосудие к их пастырю. Но враги его, еретики и язычники, обвинили православных в намеренном поджоге, хотя не могли отыскать виновных, несмотря на жестокие пытки.

Первым пострадал юный клирик Евтропий, девственный и нежный телом: его били без пощады палицами и ремнями, ему раздирали бока железными когтями и потом прижигали раны, так что обнажились самые кости, но он испустил дыхание в пытках, ни в чем не сознаваясь; втайне погребли его жестокие судьи, небесным видением поющих ликов огласилась святость юноши. И пресвитер Тигрий был мучим до такой степени, что кости его выскочили из суставов, потом же сослан в изгнание с двумя епископами, провожавшими Иоанна через Босфор, и другими клириками. Дошла очередь до благочестивых диаконисе: Олимпиаду, которая отказалась от несметных богатств и отпустила тысячи рабов, чтобы служить нищим и питать милостынями своими страждущих по всей империи, которая была в приязни со всеми святыми епископами своего времени и наипаче с семейством Великого Василия и Иоанном, которая наконец облагодетельствовала даже врагов его — внезапно обвинили в поджигательстве и потребовали на суд префекта. «Не так жила я, — отвечала Олимпиада, — чтобы могли подозревать меня, потому что я употребила великие сокровища не на сожжение, а на обновление храмов». «Знаю жизнь твою», — сказал пристыженный префект. «Итак, сойди с судилища, — возразила святая, — чтобы стать в числе моих обвинителей и пусть другой нас судит!» Префект принужден был отпустить ее, присудив, однако же, к большой пени за то, что не хотела сообщаться с новым епископом Арзасом, который, несмотря на восьмидесятилетний возраст и обещание, некогда данное им брату Нектарию, никогда не восходить на престол Цареградский, был избран; но православные, оглашаемые именем иоаннитов, чуждались его общения, и Олимпиада с иными диакониссами столь же знатного рода, удалилась из столицы. Неправедные судьи принуждены были оставить свои преследования и освободить узников из темниц после долгих и тщетных усилий.

Иоанн еще находился в Никее, ожидая решения своей участи, и не переставал заботиться о Церкви; он нашел там инока ревностного к обращению язычников, и послал его в Финикию к пресвитеру Констанцию, которому поручено было дело сие в областях Востока. Скоро пришла весть о назначении ему местом изгнания города Кукузы, в малой Армении, беспрестанно опустошаемой набегами диких Изавров, потому что враги святого не могли оставаться покойными доколе находился в их соседстве. В сопровождении воинов, внимательных однако к своему узнику, он пустился в дальний путь, палимый знойным летом и сильною лихорадкою, которая совершенно истощила его силы; народ встречал и провожал изгнанника с плачем; в ущелиях Тавра иноки и девы толпою к нему устремились, взывая: «Лучше бы солнце утаило лучи свои, нежели бы умолкли уста Иоанна!»

В Кесарии надеялся он обрести, вместе с кратким отдыхом, и облегчение от болезни, хлеб, и чистую воду, и бани, необходимые его слабому сложению, но злоба епископа Фаретрия всего лишила. Негодуя на радушие, с каким жители Кесарийские приняли великого изгнанника, потому что духовенство, и сановники, и самые софисты к нему стекались, Фаретрий подговорил грубых иноков, живших в окрестностях города, силою изгнать Златоуста, и они, с шумными воплями, столпились около его дома, пользуясь отсутствием трибуна, который вывел войско против Изавров. Слабая стража Иоанна, предвидя более опасности от диких отшельников, нежели от варваров, просила его заблаговременно удалиться; ни префект города, ни вдова бывшего правителя империи Руфина, предложившая изгнаннику загородный дом свой, не могли умилостивить злобного Фаретрия. В знойный полдень принужден был Иоанн оставить Кесарию посреди плача народного и в темную полночь бежать из села благочестивой Селевкии, потому что разнеслась весть о нашествии Изавров: среди мрака и смятения опрокинули носилки святителя, и болящий пешком продолжал опасное странствие по утесам, в непрестанном ожидании смерти от варваров. Наконец, в семидесятый день достигнул Кукуз и там нашел желанное успокоение от болезни и участие в добродушном епископе, который готов был даже уступить ему свою кафедру; нашел и гостеприимство в доме богатого гражданина Диоскора, и даже некоторых близких: ибо пресвитер Констанций из Финикии и знаменитая родом диаконисса Сабина его там ожидали; Иоанн вздохнул свободно и уже не желал себе другого места изгнания.

Едва ожил он духом, как уже начал заботиться о тех, которых оставил печальными по себе или страждущими в Царьграде, и в особенности о святой Олимпиаде, оказавшей ему столько любви. Он написал ей два пространных слова