дело есть дело. Значит, ни с кем из партийных, кроме нас, вы не знаетесь, не вступаете ни в какие отношения. Ну, мы с Николаем ваши давние ученики, а вы человек аполитичный, и поэтому вам, естественно, безразлично, социал-демократы мы или эти новенькие — конституционно-демократические, кадеты... Вот так и будем играть в кошки-мышки. Теперь пора вам домой, Павел Карлович, очень поздно. Хотя уже не постреливают на улицах и разрешили ходить после девяти вечера, но все же неспокойно в Москве. А уж на нашей Пресне особенно. Коля вас проводит. Спокойной ночи! Как хорошо, что вы уже здесь, с нами!..

...Они шли молча. Изредка Яковлев подсказывал Штернбергу, где обойти разбитый тротуар или еще не убранную каменную тумбу. Ни один фонарь не горел на Средней Пресненской. Снег покрыл развалины сгоревших домов, но все еще висел в морозном воздухе этот запах гари, запах пожарища и беды, каким его сегодня встретила Москва. Потом Яковлев заговорил:

— Павел Карлович, я сегодня пришел в обсерваторию по исключительной причине. И не назвался своим именем. Больше постараюсь не появляться, а если что, то буду Василием Ивановичем. А к нам вы приходите, как приходили раньше. Это никому не бросится в глаза. Только стоит подождать несколько дней.

СИЛА ПРИТЯЖЕНИЯ

Все последующие дни были для Штернберга наполнены мучительными делами. Мучительное в них было то, что они были обычными. Писал отчет для ректора; рассказывал Витольду Карловичу Цераскому подробности работы швейцарских и немецких обсерваторий; проверял, соответствует ли содержимое привезенных им ящиков накладным; монтировал аппаратуру; проверял отчеты лаборантов и ассистентов.

Старался поменьше встречаться с коллегами. Его поражало, что они при встрече начинали оживленно его расспрашивать о том, что он видел в германских университетах. Это они-то, которые насмотрелись такого, о чем всегда помнить будут!.. Уклонился по болезни от участия в праздновании татьяниного дня — двенадцатого января: ведь придется сидеть около Лейста и тот — красный, довольный — будет ему петь на ухо резким, неприятным голосом фривольные немецкие песни дерптских студентов...

В обсерватории ему рассказывали о декабрьских страшных днях все — от Цераского до старика сторожа у ворот.

Однажды он выходил из обсерватории и увидел у ворот незнакомого старого человека, разговаривавшего со сторожем Степаном. Старик что-то говорил Степану, из глаз его текли слезы, он осторожно вытирал их рукавом. Наверное, рассказывает про свою беду: близких убили, самого с работы выгнали, бездомный... Штернберг подошел к собеседникам.

— Дедушка, беда у вас какая?

— Беда. Беда, барин...

— Может, помочь чем?

— Нет, милый господин, не поможете вы нашей беде. Пушки нам нужны.

— Что? Что такое? Какие пушки?

— Обыкновенные, железные. Из каких стреляли по нас. Не за то, старый, пла́чу, что поубивали, пограбили, с работы повыгоняли, а с того, что как телят на бойне резали... У них пушки, а у нас — шиш в кармане. Пушки нам, барин, нужны! Вот тогда и перестанем мы для них навозом быть. Только тогда может получиться у нас разговор. А без пушек мы супротив них... — Он махнул рукой.

Штернберг хлопнул калиткой и вышел в переулок. Рабочий, плачущий оттого, что пушек у них не было, как-то высветил все смутные мысли, не оставлявшие его в эти дни. Он прав, драться надо умеючи. Всерьез. Этот старик умнее и дальновиднее всех говорунов. Нужны пушки, нужны люди, умеющие с ними обращаться, нужна военная техника и люди грамотные в военно-техническом отношении. Нужно готовиться к боям всерьез, профессионально. Всякий дилетантизм в революции оказывается столь же бесплодным и даже вредным, как и в науке.

Однажды в конце января Штернберг шел в университет, шел, как всегда, пешком. На Большой Пресненской, неподалеку от зоологического сада, увидел идущего навстречу Николая Яковлева. С ним был высокий, старомосковского вида господин средних лет, с небольшой бородкой. Он что-то рассказывал идущему рядом человеку небольшого роста, плотному, с круглым, немного скуластым лицом, в барашковой шапке, из-под которой виден был высокий лоб. Штернберг, конечно, понимал, что останавливать Николая не следует, но смешно и делать вид, что не знаком с ним... Хороший знакомый, его студент, да тут на Пресне каждый об этом знает! А Николай — ах, ну молодой же все-таки, мальчишка! — делает каменное лицо, словно чужой, незнакомый человек. Несмотря на этот маневр, Штернберг, проходя мимо Яковлева, слегка, по-профессорски, кивнул ему головой. Николаю ничего не оставалось делать, как сорвать с головы шапку и раскланяться.

Через несколько дней Штернберга остановил сторож Степан:

— Тут к вам, Павел Карлович, приходил молодой человек, студент, надобысь... Василием Ивановичем, говорит, зовут. Я сказал, что вы в университете изволите быть.

Ага!.. Вечером Штернберг был в теплом и уютном доме Яковлевых. Посторонних никого не было, мать Вари и Коли, Анна Ивановна, напекла своих знаменитых пирогов с грибами, в доме пахло сдобным тестом, теплом обжитого дома.

Варвара и Николай встретили Штернберга еще радостнее обычного, помогли ему раздеться, провели в гостиную. Штернберг снова — уж в который раз! — почувствовал, как ему хорошо, как свободно дышится в этом доме. Он вытер руки, сел за рояль, открыл крышку, пробежался по клавишам, заиграл свою любимую, шумановский карнавал... Прервал, захлопнул крышку и обернулся к Николаю:

— Великий конспиратор! Еще называется моим учителем по революции! Ну чего вы такое идиотское лицо сделали: чур, мы с вами незнакомы! Если бы кто-нибудь из наших общих знакомых был тут же, вот удивился бы: какой этот Яковлев невежа — со своим хорошим знакомым, старым, почтенным человеком, почти профессором, и не здоровается... С чего это он? Это называется у вас конспирацией?

— Павел Карлович, — смеясь, оправдывался Николай. — И действительно глуповато получилось! Но это потому, что уж очень у меня ответственная роль была.

— Партийное начальство сопровождали?

— Правильно!

— Я этого, высокого, по-моему, где-то встречал.

— Конечно, встречали. В Политехническом, на общедоступных лекциях. Это Иван Иванович Скворцов — литератор, старый и очень опытный наш товарищ.

— А вот второго, небольшого и плотного господина, никогда, по-моему, и не видел. Слушайте, друзья, он, по-моему, и есть главный, а?

— Павел Карлович, ну как же вы догадались?

— Гравитация — моя специальность, господа! Я сразу же определяю силу тяжести, а следовательно, и силу притяжения каждого. Вот этот невысокий человек и есть центр притяжения. Не из-за хорошо же