в темноте, но ее свет померк на контрасте, стоило обнажиться его белому телу, словно бы источающему слабый лунный свет. Вогт аккуратно повесил свою одежду на спинку стула и, помедлив, снял с шеи камень, способный оцарапать нежную женскую кожу. Вогт знал, что разочарование сегодняшней ночи навсегда останется с ним, но и воспоминание о Цветок — тоже. Положив камень на краешек стула, он вернулся в постель.

В Вогтовом мягком, лишенном угрозы теле было нечто такое, отчего женскому хотелось прижаться к нему, и Цветок притиснулась плотнее. Вогт прикасался к ней как к драгоценности, и все плохие воспоминания, что всегда вспыхивали в ее голове, стоило ей лечь с мужчиной, гасли — одно за другим. Никогда она не ощущала такой любви к кому-то и одновременно — такого жадного, прорастающего глубоко внутрь одиночества.

Цветок почему-то не рассказала Вогту, что монета в пять ксантрий столь плотно застряла меж булыжниками мостовой, что, даже сломав два ногтя, она не смогла забрать ее себе. Или это у нее были такие слабые пальцы?

***

— Эй, ты.

Наёмница подняла голову и посмотрела на окошечко в двери. Там светлела невыразительная, как блин, физиономия ее тюремщика. Скрипнув, в замке повернулся ключ, и огонек свечи озарил темную камеру.

— Встань с койки и подойди.

Наёмница подчинилась.

— Что ты затеял? — спросила она настороженно.

— Переселяешься.

Наёмнице живо представилась ожидающая ее свежевырытая могила.

— Пока не туда, — возразил тюремщик. — Вышла. И без глупостей.

Наёмница схватила свой плащ и осторожно вышла. Глупить она не собиралась. Куда ей бежать-то? Она пошла за тюремщиком. Вообще говоря, среди всего, с чем она здесь столкнулась, тюремщик казался наименее опасным.

И все же он пугал ее немного. Не потому, что мог сделать ей что-то неприятное. Кажется, он не заинтересован в их типичных развлечениях. Он просто… непонятный. «Хватит, — сказала она себе. — Обычный человек. Вовсе не странный». Она собрала всю смелость и посмотрела на него — вызывающим прямым взглядом. Его лицо, высвеченное свечей, которую он держал перед собой, окрасилось в болезненный желтый цвет, и лишь в глазницах затаились тени. Матово-черные глаза, устремленные на нее, но глядящие сквозь, не выражали никаких чувств. Однако оцепенела Наёмница не поэтому.

— Твои глаза, — пробормотала она.

— Что — глаза?

— Они черные.

— И?

— В прошлый раз они были голубые.

— Вот как? — равнодушно осведомился тюремщик. Он провел по глазам ладонью. — Такие?

— Д-да, — пробормотала потрясенная Наёмница. — Разве что менее яркие.

— Не придирайся, — буркнул тюремщик.

— Вас было двое! В тот день, когда я попала в тюрьму. Но это не были два разных человека, это был один ты! — вдруг осознала Наёмница. — Да кто ты такой?!

— Полагаешь, сейчас самое время рассуждать о сущности вещей? — отмахнулся тюремщик. Отыскав на связке нужный ключ, он отворил дверь соседней камеры. — Эту ночь ты проведешь здесь. Суд назначен на завтра. Если ты хочешь оставить своему приятелю возможность спасти тебя, то сожмешься до размеров песчинки и не издашь ни звука. Сделаешь вид, что тебя нет.

— Кто-то задался целью меня порешить? — уточнила догадливая Наёмница.

— Да. Но ключ у него только один — от твоей прежней камеры. Ты должна быть благодарна своему приятелю, — добавил тюремщик с едва уловимым осуждением.

— Вогту? Я благодарна, — ответила Наёмница. — Я раньше многого не понимала. Но когда сидишь в каменной клетке и думаешь, думаешь… иногда до чего-то додумываешься.

Взгляд голубых глаз тюремщика потеплел.

***

Есть что-то невыразимо странное в тех минутах, когда слышишь дыхание человека, который должен был стать твоим убийцей, но теперь не станет. Тоненькая черта поперек линии жизни — не прерывающая ее, просто отметившая то место, где она могла быть разорвана.

Наёмница различала панику в его дыхании (участившемся, когда он осознал, что намеченная жертва отсутствует в положенном месте), однако судьба собственного несостоявшегося убийцы ее не заботила. Пусть даже его казнят за провал — ей сложно посочувствовать тому, кто сейчас топчется возле камеры, где она затаилась, и вглядывается в темноту сквозь маленькое дверное окошечко. Ключ снова потыкался в скважину, но даже не смог протиснуться внутрь — бесполезно, не подходит. Наёмница свернулась клубочком в самом темном углу, и, когда смуглое лицо в очередной раз бледно мелькнуло за окошечком в двери, закрыла глаза, чтобы их блеск не выдал ее.

Как все меняется: та же камера, что чуть ранее была ненавистной клеткой, сейчас вдруг стала спасительным убежищем. Наёмница долго не открывала глаза — даже после того, как ее неудачливый убийца ушел. Вогт снова спас ее.

Кто-то рассмеялся, присвистывая сквозь дырки на месте выбитых зубов. Не призрак, лишь еще одно воспоминание, впитавшееся в каменные стены. Наёмница зажала уши. Неважно, что происходило здесь и что произойдет. Важно лишь то, что на данный момент она жива. А значит, у нее еще есть шанс выкрутиться. «Есть шанс. Он есть», — много раз повторила она.

«Стоит пригрозить что-то отнять, так оно тебе сразу больше всего нужно», — услышала она тихий язвительный голосок в собственной голове.

Завтра — суд… Если Вогт не сумеет ее выручить, ее осудят и казнят.

«Ничего страшного. Подергаешься пару минут в петле, делов-то, — продолжил ехидный голос, в котором Наёмница безошибочно узнала собственный. — А если очень повезет, то позвонки сразу сломаются. Хрясь — и все проблемы позади».

— Мне все равно, как — быстро или медленно, с болью или без. Я не хочу умирать! — возразила Наёмница вслух.

Она легла на холодную койку и заревела в голос. Сейчас она казалась себе самой невинностью — мнение, плохо сочетающееся с реальными фактами. С другой стороны, она совершенно точно не убивала их градоправителя, а посему имела право считать грядущее судилище несправедливым. К тому же в камере никого не было, чтобы упрекать ее и увещевать — реви сколько хочешь.

Вскоре она перестала подвывать, но слезы лить продолжила, надеясь измотать себя и все-таки заснуть. Прямо как в те времена, когда она была совсем маленькой и проводила дни, шугаясь людей, потому что каждый из них лишь усиливал ее ужас.

Сон не шел, зато весьма вероятная казнь становилась все ближе с каждой истекшей минутой. Сейчас смерть представлялась Наёмнице продолжением ее заточения: унылым прозябанием взаперти, без лишних забот и телодвижений, но и без какой-либо радости вообще. Уже не будет возможности размять мышцы на свободе. Не будет вкусной еды (признаться, ее и раньше-то было немного…), свежего воздуха, солнца, светящего в глаза. Не будет тепла прижавшегося к ней во сне Вогта, не будет мягкой гладкости его кожи под пальцами.