я видел одноклассников, играющих в футбол, и одноклассниц, прыгающих через скакалку. Потом я поднял взгляд и увидел, что ко мне решительно приближается Эдвард, но вид у него был такой, что я подумал: он идет просто в мою сторону, а не ко мне.

Но остановился он прямо передо мной и сказал:

– Ты Кавика Бингем.

– Вика, – сказал я.

– Что? – переспросил он.

– Вика, – повторил я. – Меня все зовут Вика.

– Ну ладно, – кивнул он, – Вика. – И пошел дальше. Я на мгновение засомневался, правда ли я Кавика Бингем, но потом понял, что да, раз он это подтвердил.

На следующий день он появился снова.

– Моя мать хочет, чтобы ты пришел к нам завтра после уроков, – сказал он. Обычно он говорил, обращаясь не к тебе, а к некой точке за твоей спиной; когда он сосредоточивал взгляд непосредственно на тебе – как теперь, в ожидании моего ответа, – сразу казалось, что ты очутился на допросе.

– Ладно, – ответил я, не зная, что еще сказать.

Утром следующего дня я сказал Мэтью и Джейн, что собираюсь после уроков зайти к однокласснику. Сказал я это скороговоркой и тихо, за завтраком, потому что отчего-то понимал, что Эдварда мать не одобрит. Это, наверное, было несправедливо – она не смотрела свысока на людей, у которых было меньше денег, во всяком случае, тогда я такого не замечал, – но я понимал, что об этом я ей не стану рассказывать.

Мэтью и Джейн переглянулись. Все мои предыдущие встречи с одноклассниками организовывали матери этих одноклассников, договариваясь с моей матерью; я никогда никуда не собирался самостоятельно. Я видел, что они рады за меня и стараются, чтобы я этого не заметил.

– Мне за тобой потом заехать, Вика? – спросил Мэтью, но я помотал головой – я уже знал, что Эдвард живет рядом со школой, и, значит, я смогу вернуться пешком, как обычно.

Джейн поднялась.

– Надо его матери что-то передать, – сказала она и пошла в кладовку за банкой своего мангового варенья. – Ты ей скажи, что она может передать банку с тобой, когда они все съедят, а я тогда дам еще в следующий урожай, хорошо, Вика? – Это звучало очень радужно: урожай манго только что закончился, поэтому, чтобы получить новую банку, миссис Бишоп должна была рассчитывать, что мы с ее сыном останемся друзьями еще целый год. Но я только поблагодарил Джейн и положил банку себе в рюкзак.

Мы с Эдвардом занимались в соседних классах, и после уроков он ждал меня у дверей. Мы молча прошли по кампусу средней школы и перепрыгнули низкую стену, которая окружала весь школьный двор. Он жил буквально в одном квартале к югу от этой стены, на тесной улочке, по которой мы часто проезжали с Мэтью.

Первое, что я подумал, – что его дом заколдован. На улице стояли маленькие одноэтажные строения с магазинами и лавками – ткани, хозяйственный магазин, бакалея, – а потом вдруг как по волшебству – крошечный деревянный домик. Вокруг никакой зелени не было, но над этим строением росло огромное манговое дерево, такое мощное и развесистое, что оно как будто загораживало домик от посторонних глаз. На лужайке больше ничего не росло, даже трава, и корни дерева вспучивали бетонную дорожку, ведущую к крыльцу, в одном месте расколов плитку надвое. Сам домик был миниатюрной версией домов в моем квартале – плантаторский дом, как меня научили говорить, с широкой ланаи и большими окнами под металлическими козырьками.

Следующей неожиданностью оказалась дверь: она была закрыта. Никто из тех, кого я знал, не закрывал дверей, пока не ложился спать; путь преграждала только сетчатая дверь, через которую следовало входить и выходить. Эдвард же засунул руку в нагрудный карман рубашки, вытащил оттуда ключ, который висел у него на шее, и отпер дверь. Он снял свои дзори и вошел, а я, как дурак, стоял и ждал, когда меня позовут, пока не понял, что надо просто следовать за ним.

Внутри было тесно и темно, и Эдвард, заперев дверь, прошелся по гостиной, открывая жалюзи и впуская в помещение воздух – а свет был полностью скрыт манговым деревом. Но его тень обеспечивала прохладу и усиливала чувство очарованности.

– Съесть чего-нибудь хочешь? – спросил Эдвард, уже направляясь в сторону кухни.

– Да, спасибо, – ответил я.

Он вернулся в гостиную через пару минут с двумя тарелками и протянул одну мне. На ней лежали четыре тонких крекера, чуть-чуть смазанных майонезом. Он уселся на один из ротанговых диванов, я – на другой, и мы принялись есть в молчании. Я никогда раньше не ел крекеров с майонезом и не знал, нравится ли мне это и вообще должно ли такое нравиться.

Эдвард быстро проглотил свои крекеры, как будто это задание, с которым надо поскорее расправиться, и снова встал.

– Хочешь посмотреть мою комнату? – спросил он – опять почти вбок, как будто обращался к кому-то еще из присутствующих в комнате, хотя кроме меня там никого не было.

– Да, – сказал я.

В левой части гостиной находились три закрытые двери. Он открыл самую правую, и мы зашли в спальню. Эта комната тоже была маленькой, но и уютной, как логово безобидного зверя. На узкой кровати лежало полосатое покрывало, а под потолком от края до края тянулись цепочки яркой цветной бумаги. “Это мы с мамой сделали”, – объяснил Эдвард, и хотя позже я вспоминал, с каким необычным выражением он это сказал – буднично, почти хвастливо, притом что мы приближались к возрасту, когда признаваться в рукоделии, уж тем более вместе с матерью, было нежелательным, – в тот момент я подумал, насколько это немыслимо: делать что угодно вместе с матерью, особенно нечто такое, что будет свисать с потолка и превращать твою комнату во что-то более беспорядочное и странное, чем прежде.

Эдвард повернулся и вынул что-то из ящика под столом, стоявшим возле кровати. “Вот, посмотри”, – торжественно сказал он и протянул мне черную бархатную шкатулку размером с колоду карт. Он открыл крышку; внутри лежала медаль цвета меди – печать нашей школы и на свитке под нею надпись “Стипендия: 1953_1954”. Он перевернул медаль, чтобы показать мне имя, выгравированное на обратной стороне: Эдвард Пайэа Бишоп.

– Это для чего? – спросил я, и он нетерпеливо хмыкнул.

– Это ни для чего, – сказал он. – Мне ее дали, когда я получил стипендию.

– А, – сказал я. Я понимал, что надо что-то сказать, но не мог решить,