1922

В Берлине они удобно устроились в отеле «Эдлон», и Есенин тут же наладил контакт с большой русской колонией, живущей в городе. Во время революции немалое количество белых эмигрантов нашло пристанище в столице Германии. Кроме того, здесь жили и советские граждане, среди которых были писатели Илья Эренбург и великий Максим Горький. Многие из них были уже знакомы с творчеством Есенина, а его публичные чтения своих стихов вызвали такой интерес, что было решено издать его стихотворный сборник в Берлине. Чуть позже Айседора собрала произведения Есенина, переведенные на французский язык бельгийским поэтом Францем Элленом, и издала их в Париже за свой счет1.

Горький описал Есенина, каким тот был тогда, и выразил свое мнение по поводу его поэзии. Есенин, считал он, являлся величайшим русским поэтом со времен Пушкина. Горький не очень одобрял женитьбу Есенина на Айседоре, чувствуя, что она не способна понять русскую поэзию.

Горького неприятно покоробило, что Айседора, поднимая рюмку водки, провозгласила тост за революцию на плохом русском. «Эта леди восхваляет революцию так же, как театральный поклонник хвалит удачную премьеру. Она не должна делать этого». Он добавляет: «Эта известная женщина, прославленная тысячами европейских эстетов… сидит рядом с молодым, мальчишеского вида, прекрасным рязанским поэтом, символизируя все то, что ему совершенно не нужно».

Горький не принадлежал к числу поклонников искусства Айседоры: «…я не люблю и не ценю танец как воплощение разума». Еще меньше ему понравился танец апашей, который Айседора исполнила как-то после ужина в компании. «Ее танец показался мне отражением борьбы возраста Дункан и желанием ее тела, избалованного славой и любовью»2.

В той же статье Горький описывает Айседору так: «Стареющая, оплывающая… закутанная в кирпичного цвета платье, она кружилась и корчилась в тесной комнате, прижимая букет… увядших цветов к груди, с застывшей улыбкой на толстом лице… Пока она танцевала, Есенин сидел за столом, пил вино и хмуро наблюдал за ней уголком глаза. Возможно, именно в такие моменты рождались его строки, полные сочувствия:

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

И все чувствовали, что он смотрел на свою подругу как на ночной кошмар, уже знакомый ему и потому не пугающий, но тем не менее постоянно гнетущий…»3

В то же время Горький, говоря о пьяной улыбке Айседоры, описывает внешность Есенина, разительно переменившегося с тех пор, как он впервые увидел его в 1914 году. «Его беспокойный взгляд блуждал по лицам присутствующих, выражая дерзость и презрение, потом вдруг он становился не уверенным в себе, беспокойным и подозрительным. Он был очень взвинчен, что выдавало в нем сильно пьющего человека»4. Сергей вскочил и положил конец этому вечеру словами: «Давайте пойдем куда-нибудь, где не так шумно».

Вообще, впечатление от Айседоры или Есенина зависело от того, насколько окружающие знали каждого из них. Так, когда друзья Есенина замечают, что у него был болезненный вид, что он слишком много пил, что у него на лице были следы пудры, то все это говорится в сочувственном тоне, а когда они рассказывают о крашеных волосах Айседоры, поплывшей краске на ее лице, смазанной губной помаде, ее полноте и возрасте, ее пьянстве, то это говорится с сарказмом или отвращением. Друзья же Айседоры или ее поклонники замечают увеличение ее веса или любовь к выпивке с пониманием, они ищут причины, объясняющие это, и говорят, что ее искусство делает незаметными и ее полноту, и ее небрежный грим. В то же время они упрекают Есенина за пьянство, неверность и жестокость. Биографы также не избежали необъективности. Их знания, касающиеся трудностей, разочарований, триумфов и трагедий, они обычно преподносят с точки зрения объекта своего исследования. Поэтому легко представить любого из супругов капризным, деспотичным, ведущим себя вызывающе без всяких причин.

Неприятие Горьким Айседоры следует рассматривать в свете его отношения к Есенину.

Есенин возвращается к своему пребыванию в Берлине в письме, написанном Мариенгофу несколько недель спустя из Остенде.

«…Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая «северянщина» жизни… В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно…»5 (Скандалы Есенин часто закатывал сознательно, ради саморекламы. Его друг Н. Полетаев6 как-то обвинил Сергея в этом, а тот подтвердил, говоря, что скандалы привлекают внимание глупой публики. «Знаешь, — добавил он, — Шекспир в юности тоже был большим скандалистом». Но если Есенин скандалил сознательно, то не только потому, что его мало знали за пределами России, в то время как Айседора была широко известна, но еще и потому, что он хотел создать рекламу революции. Не желая быть в роли приложения к Айседоре, он вел себя как человек активный, находящийся за границей с определенной миссией. Вернувшись, он сказал Шнейдеру7: «Думаете, я поднимал там шум, потому что был пьян? Вовсе нет. Было ли это так уж дурно? Нет, я поднимал шум ради нашей революции!»)

После Берлина Айседора и Сергей отправились в Висбаден, откуда Есенин написал Илье Шнейдеру на адрес школы Дункан в Москве.

«Висбаден.

21 июня 1922 г.

Милый Илья Ильич!

Привет Вам и целование.

Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.

Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много бы заработал и денег. Пока получил только сто тысяч с лишним марок, между тем в перспективе около 400. У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат дом ее продал и заплатил ей всего 90. тысяч марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество ее: библиотека и мебель расхищены, на деньги в банке наложен арест. Сейчас туда она отправила спешно одного ей близкого человека. Знаменитый Поль Бонкур не только в чем-нибудь помог ей, но даже отказался дать подпись для визы в Париж. Таковы ее дела… Она же как ни в чем не бывало скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии истерика…

…Ради Бога, отыщите мою сестру через магазин (оставьте ей письмо) и