мужику, а девятилетний Габдулла годился уже в борноволоки. Вставали рано. Сагди принимался варить завтрак, а он бежал по траве, в сырую бледную тьму, на звук ботала, с которым ходила спутанная Гнедая, старшая в табуне. Распутав лошадь, заткнув, пучком травы ботало, он взбирался верхом, ловко зацепившись пяткой за повод, и тяжелым скоком Гнедая несла его к стану. Стожок пырея возникал всякий раз с упоительной неожиданностью, и лошадь останавливалась как вкопанная, а он стремительно падал через ее голову прямо на стожок. Он поил лошадь, подводил к мешаннику, доверху наполненному промытым в колодезной воде пыреем, посыпанным ржаной мукой.

После завтрака вели лошадей — в хомутах и с волочащимися постромками — к полю. Габдуллу отец сажал на Гнедую, остальных лошадей привязывал к боронам сзади. Сагди стояла посреди поля, и каждый раз, когда мальчик проезжал мимо, он приподымал бороны и отбрасывал приставшие корневища пырея, сгребал в кучу и свозил на телеге в стожок. Боронить на трех лошадях, сидя верхом на первой, дело нехитрое, но ухо держи востро: то борона не так завернется, то волокнется ребром и опрокинется зубьями вверх. От мерного покачивания клонило в сон, но крепкие окрики отца одергивали мальчика. Днем оводы не давали покоя, тоже берегись: лошадь шарахнется вбок — упадешь на зубья.

Но вот солнце высоко, пора обедать. Пригнав лошадей к избушке и расхомутав, он привязывал их к мешаннику, потом шел к столу, хлебал горячую похлебку из вяленой баранины с крупой и картошкой. Отец, пообедав, ложился вздремнуть, а он бегал по колкам рвать ягоду, кислятку, сарану. Часов с четырех пополудни опять работали — уже дотемна. Чай пили, у костра под комариное жужжание. Комары набивались и в избушку, их изгоняли дымокуром и только потом ложились на широкие нары, прикрыв ноги зипуном.

В пятницу взрослые уезжали в деревню — помолиться в мечети, сходить в баню. Габдулле и хозяйскому сынишке строго наказывали присматривать за лошадьми: в поле не выпускать, держать в пригоне, а сами чтобы не уходили в избушку, а спали в стогу.

А потом наступала веселая пора — молотьба. Приезжал хозяин с женой, с сыновьями и снохами, матушка Габдуллы со старшей дочерью. Уже холодно бывало по утрам. Лошадей ночью пускали на жнивье, далеко разбредались они по всему полю — побегай-ка за ними босиком! Но мальчик знал хитрость: во всю мочь пускался по стерне, небольно кололо тогда босые ноги. Опять, как и весной, сажали его верхом — гонять пару лошадок в молотилке. Ни зноя, ни оводов, и чисто в полях, просторно! Вечером заберешься на нары, под тулуп, и слушаешь, о чем разговаривают взрослые, мечтаешь о чем-нибудь необыкновенном.

Уже после молотьбы на чужом току принимались они суетно, с какой-то злой поспешностью доделывать свои дела. Так, помнилось, копали картошку, и ноги у него сильно мерзли, он погружал их в мягкий, взрыхленный чернозем. И вот названая его сестрица, выкапывая клубни и о чем-то слезно переругиваясь с матерью, сердито налегла на лопату и вонзила ее в ногу мальчика. Вскрикнув, он повалился навзничь, заплакал. Но мать с неудовольствием прикрикнула: чего там, твоего крика только не хватало! Он встал, присыпал рану землицей и пошел, прихрамывая, подбирать клубни.

А нынче уродится ли хотя бы картошка? — больно думалось ему.

Память протягивалась в прошлое, но с каждым назревающим днем возрастало нетерпение — в город, скорее в город, в нелюбимую суету, в тесноту и гул! И вот когда уже решилось, что завтра с дядюшкой они поедут, явился вдруг юноша. С нежною смуглотой лица, с дрожащей тенью на нем от длинных темных ресниц, казался он вовсе мальчиком.

— Меня зовут Амиром, — сказал юноша, — я учусь в медресе Иж-Буби. Позвольте сказать вам: шакирды очень любят ваши стихи, и… ей-богу, они не поверят, если я скажу, что встретился с вами. Мы в медресе издаем рукописный журнал…

— Признавайтесь сразу, — сказал он шутливо, — вы пишете стихи?

— Да.

— Как же я рад!

Давно ли он сам был шакирдом, выпускал с товарищами рукописный журнал, волновался, встречая Чулпаныя, бродягу и поэта, мечтал о необыкновенном будущем, — давно ли? Он вглядывался в юношу с тем недоверчиво-радостным чувством удивления, с каким вглядывается старший брат в младшего, выказавшего неожиданно здравое суждение.

— Мы, когда уходили из медресе, оставили после себя фолианты сочинений, если только мудрецы наставники не сожгли журналы. Ну, а вы довольны своими учителями?

В Иж-Буби работали умные и честные люди, учили молодых людей светским наукам, выступали за преподавание в медресе русского и других европейских языков. Клерикалы поносили медресе на чем свет стоит.

— С прошлого года у нас преподают родную литературу, — сказал Амир. — Мы очень ждем выхода хрестоматии, которую, слышно, вы составили.

— Я и сам жду не дождусь, — засмеялся он, не скрывая, как ему приятно уже одно упоминание о его труде.

Они проговорили, наверное, часа два, а когда прощались, Амир протянул ему тетрадку.

— Я давно хотел показать вам свои стихи, но все откладывал, все думал: вот переведу «Шильонский узник»…

— Но почему, — сказал он изумленно, — почему именно «Шильонский узник»?

— Надеюсь, вы не станете смеяться, — ответил юноша. — Мне не нравится наше смирение, оно пугает меня… тем, что искренно. А ложно то, что мы кричим о свободе. Да, на словах требуем воли, а сами-то боимся ее, сами-то привыкли к несвободе. Мы тоже, как узник Шильона, неверны себе…

— Возможно. Хотя вы и судите об этом слишком резко. Однако, — сказал он с улыбкой, — я с нетерпением буду ждать ваш перевод.

Утром, когда дядюшка запрягал лошадь, во двор пришел Амир. Похоже, он за всю ночь не сомкнул глаз, и лицо его было очень бледно и возбужденно.

— Я не все сказал вам, Габдулла-эфенди… мой отец отказывается платить за обучение, требует, чтобы я оставил медресе. Там, говорит, крамоле учат.

— Но чего же хочет ваш отец? Чтобы вы поступили в другое медресе?

— Он хочет меня женить, выделить мне хозяйство. Но я не хочу…

— Вот дурак, вот дурак, — дружелюбно смеясь, вмешался в разговор Кабир-мулла. — Ему предлагают волю, а он отказывается. Да если бы у меня был такой богатый отец…

— Я не хочу! — повторил юноша.

Габдулла подошел к нему, обнял и сказал:

— Оставьте робость. И поступайте, как велит вам совесть. Вам надо переезжать в Казань. Найдите меня там, и я помогу вам чем только смогу.

— Спасибо, — тихо ответил юноша.

Когда выехали за деревню и задул в лицо теплый и душный уже с утра полевой ветер, ему стало казаться, что его советы юноше были высказаны слишком скоропалительно, расплывчато.