к лучшим чувствам пана Ректора, который вывел «неуд» вечернику, вчера похоронившему мать.

«Олег Емельянович, подумайте сами, до того ли ему было вчера?»

«Ему было не до того ни вчега, ни позавчега, ни целый семестг. Оставим это».

«Он у матери один. Она болела полгода, рак, химиотерапия… Пожалейте парня!»

«Догогая моя, избавляйтесь от неопгавданных эмоций. Вспомните Гогького и пегестаньте унижать человека жалостью».

«Интересно, если его самого сейчас пожалеть, он сочтет себя униженным? – почему-то подумалось Станиславу. – Да нет, где ему. Сочтет оскорбленным…»

Вот почему он без удивления – в отличие от своего друга и коллеги – воспринял то, что произошло далее.

Минуту назад – полуразложившаяся, опавшая человеческая развалина, – и вот уже реальный пан Ректор, пусть и подкошенный хворью, но собранный и готовый к новым испытаниям, поднялся, опираясь на трость, вполне бодро прошагал по всей столовой и вышел в коридор. Там он ответил на какой-то вопрос медсестры, причем повелительным и уверенным, звучным голосом. И, когда вернулся и протянул Крячко прозрачную папку-файл, в которой находилась стопка корреспонденции, его рука нисколько не дрожала.

– Не имеет смысла скгывать. Да, Даниил писал мне, – без малейшего смущения признался он во лжи.

– Зачем же врать надо было? Нехорошо, – тихо заметил Гуров.

Пан Ректор с высокомерием отверг это замечание, почитая его не имеющим отношения к делу:

– Я не считал необходимым сообщать об этом. Как я уже сообщил вам, я пытался пгедотвгатить огласку.

Передав Крячко пакет, он сел обратно к столу и налил себе полную кружку кофе.

– Пошли они со своим давлением, – проворчал он. – Содегжание этих писем свидетельствовало о неуклонном гаспаде личности моего сына. В том числе под влиянием злоупотгебления алкогольными напитками и газвивающегося недуга.

– Откуда уверенность такая?

– Из личного опыта. Подобное имело место и доселе.

Пан Ректор сидел, чуть склонив тяжелую голову с поредевшей, но все еще густой седой шевелюрой, его длинные узловатые пальцы уже спокойно лежали на набалдашнике трости. На лице проступили глубокие фиолетовые морщины, мешки под глазами набухли, вообще во всей позе читалось не отчаяние, а уже полная покорность судьбе и смирение.

– Возьмите письма. Надеюсь на вашу погядочность.

– Спасибо за напоминание и доверие, – поклонившись, холодно сказал Гуров. – Мы вам их вернем, как только представится такая возможность и отпадет в них необходимость.

– Да, спасибо… вы пгавы, не исключено, что эта Данилушкина летопись как-то поможет восстановить спгаведливость, покагать виновных.

– Заявление о пропаже сына писать не будете? – прямо и несколько грубо спросил Лев Иванович.

– Не вижу смысла, – вежливо отказался Счастливый-старший. – Я увеген в вашей компетентности. А также в том, что вам, по тегминологии вашего гуководства, и без этого есть чем заняться.

Эти слова, бесспорно, были сигналом, говорившим об окончании аудиенции. Сыщики встали, откланялись и направились к выходу. Хотя уже на пороге Станислав не выдержал и все-таки спросил:

– Олег Емельянович, строго конфиденциально и между нами. Вы, как отец и педагог, в самом деле не считаете себя ни в чем виноватым?

Пан Ректор, не раздумывая, признал:

– Виновен. В том, что был недостаточно последователен. В том, что считал себя впгаве гассчитывать на благодагность единственного сына, который всем мне в жизни обязан. В том, что надо было пгосто пгиехать на дачу попозже.

…Шагая в сторону Садового кольца, сыщики устроили оперативку. Крячко взял слово:

– И снова «кошки-мышки». Снова этот черт картавый выдает полуправду. Ну, вытащил истеричку из петли, что тут такого? Где повод для шантажа? Нет, сударь ты мой, имело место нечто большее, что-то совершенно другое, заслуживающее того, чтобы его скрывать до последнего.

Лев Иванович выдвинул универсальный контрдовод:

– А и наплевать. Хватит мне на сегодня старых хрычей. Пойду кино посмотрю.

– Понимаю, – кивнул Станислав. – Приветы жене передавай.

Глава 18

С возвращением к кормилу власти Старика Хоттабыча – так между собой киношники звали режиссера Соловьева – процесс съемки фильма пошел гораздо активнее. Это был удивительный по продуктивности человек. Казалось, он занимался лишь тем, что сидел в своем креслице, поглаживал джиннскую бородку, курил (раньше трубку, теперь «айкос» и то, когда жена не видит) и даже вроде бы подремывал. Создавалось стойкое ощущение, что все фигуранты съемочной площадки прекрасно обходились без него.

Однако, стоило огромному слаженному механизму хотя бы в чем-то засбоить, пусть даже самую малость, режиссер реагировал моментально и эффективно. Достаточно было движения лохматой бровью, чтобы непорядок был устранен, будь то неправильно выбранный фокус или не вовремя пущенное цунами. И снова режиссер погружался в анабиоз, до следующей насущной необходимости его вмешательства в съемку.

Несмотря на изначальный пессимизм, Мария все-таки влилась в творческий процесс, и Гуров не без удивления понял, что то, что он сейчас видит, лично его не то что не раздражает (как это часто бывало при просмотре детективов и детективчиков), а по-настоящему цепляет.

К тому же за ненадобностью и несклонностью к ностальгии, он уже порядком подзабыл историю родных правоохранительных органов эпохи начала XX века. Теперь же, постепенно реанимируя ее в своей памяти, Гуров не мог не поймать себя на мысли: «Слава богу, я не там».

Любуясь тем, как лихо у Марии получается раскручивать предполагаемых преступниц – темных, молчаливых и потому непробиваемых баб из глухой деревни, которых подозревали в массовом отравлении мужского населения, Лев Иванович неторопливо размышлял, как бы он себя ощущал в такой ситуации. (Разумеется, не на месте баб.)

Трудно было профессионалу двадцать первого века, избалованному современными технологиями, представить себя на месте единоличного следователя революционной страны Советов, с единственным требованием к квалификации – преданность советской власти, у которого не было ни опыта работы, ни образования…

«Да, собственно говоря, а что учить-то было? Ни одного кодекса, ни даже закончика плохонького, одни декреты и революционное правосознание. Показали тебе азимут – вот и пошел с воодушевлением работать в том направлении. А куда идти? Решать основную задачу? Ничего себе… как это там? Предварительное расследование для пресечения контрреволюционных выступлений и спекуляции. А с какой ноги и куда шагать для реализации этих целей? И как не оступиться на пути, сохранить уверенность в правильности выбранной дороги, чтобы совесть не мучала?».

А нагрузка-то какова? Следственные органы, в которые с трудом наскребли недобитых царских юристов и наспех натаскали новых, с объемом работы не справлялись. Обычным милиционерам пришлось и возбуждать уголовные дела, и следственные действия проводить – и пожинать плоды человеческой ненависти.

«Как это в народе говорят: повернись – бита, и недовернись – бита. Вот ведь какая вечная шекспировская драма. Только вот у Гамлета выбор присутствовал: быть или не быть,