очень-то они в своей прошлой, с двумя детьми, прижимистой жизни привыкли к такси, даже когда и нужно бы было взять его, мысль об этом как-то не всегда приходила в голову, так что они действительно могли, забывшись, сесть на трамвай и трястись в нем долгие сорок минут, переживая, что опаздывают. Но зачем же о деньгах! Неужели же они взяли бы эти ее деньги?

— Ладно, — сказал он с сухостью. — Что же теперь делать. Опоздали так опоздали, чем тут поможешь… Во сколько автобус следующий, не знаете? — поглядел он по очереди на Елену с Виссарионом.

— В одиннадцать тридцать следующий, — сказал Виссарион. — Билеты вот только есть ли… Ждите меня, я в кассы, — прервал он сам себя и быстрым шагом пошел к зданию вокзала.

Они остались втроем. И сразу же эта первая недобрая минута встречи дала себя знать тяжелым, как камень, молчанием, — стояли смотрели кто куда, взглядывали друг на друга и тут же отводили глаза. А Елена, вышло, так и не поздоровалась.

— Да ну уж, в самом деле, что же теперь…— не вынеся этого молчания, расстроенно произнесла Маша. — Так уж ты прямо, Лена…

— Да нет, ничего, — ответила Елена, хотя и прежней еще отчужденностью, но без того раздражен: ного кипения и даже, пожалуй, с покаянностью в голосе, — Голова просто ужасно разболелась. И если еще билетов нет, неизвестно, сколько тут придется торчать…

Билеты были, минут через десять Виссарион подошел, держа в руках четыре водянисто-розовых прямоугольных обрезка бумажной ленты с отпечатанными на них необходимыми цифрами цены и времени отправления; они подождали еше минут десять, и динамик на здании вокзала прогрохотал номером их рейса, сообщив платформу посадки. Автобус подрулил, раскрыл дверцы, возле них началась обычная, привычная толкотня, но билетов было продано меньше, чем имелось мест, и, пометавшись, все расселись.

— Во, российский порядочек,обернулся к Евлампьеву с переднего сиденья с улыбкой Виссарион. — Приучены уже, что порядка никакого не может быть, — прямо в крови. И не хочешь вроде, а ноги сами в самую гущу толкучки несут.

— Несут, несут, точно, — благодарно улыбаясь ему в ответ за его шутливый тон, за его старание наладить поломанное, сказал Евлампьев. — Ум тебе одно говорит, а ноги — другое.

— Рефлекс! — вставила свое слово Маша и осталась очень довольна найденным ею определением.

— Ну, и ничего страшного, — оглянулась на них, с усмешкой встряхивая головой, и Елена. — Что в крови, то уже и естественно, а что естественно, то уже и норма.

Автобус тронулся, взревывая мотором, еще поговорили немного на ходу, глядя в окна на убегавшие назад дома, — о том о сем, обо всем и ни о чем, так просто; и вроде все происшедшее на вокзале как бы само собою этим разговором закрылось, перечеркнулось как бы, словно ничего и не происходило. Однако в каждом осталась какая-то неестественность, напряженность какая-то, и так было и у Ксюши — натянуто, сухо, деловито, будто приехали к ней лишь по долгу и скорей бы в обратный путь. В Евлампьеве росло ощущение, что все это добром не кончится, должно что-то случиться, — и так и вышло.

Ехали обратно в город, ехали молча — каждый сам по себе, хотя и рядом, Маше нашлось место, и она сидела, приняв на колени опустевшие сумки, а они втроем стояли над нею, смотрели в окно на тянувшуюся вдоль дороги шелестящую зеленую стену леса, взглядывали друг на друга, вдруг на мгновение притягивали к себе взгляд чье-то лицо, чья-то рука на никелированном поручне — перстнями или обрубками пальцев, — и снова смотрели в окно — молча, молча, молча… И вдруг Виссарион произнес, ни к кому не обращаясь и так, будто только что об этом говорили и лишь на короткий миг прервались:

— Нет, надо, конечно, Ксюшу было домой завезти… Надо. Я так и думал, что надо, и…

Евлампьев, собственно, едва он заговорил, понял, почему у него вырвалось это, откуда это в нем и отчего именно так — будто они только что об этом говорили, прервались, и вот он продолжил… Да все, наверное, поняли.

Ксюша нынче и не жаловалась, и никого ни в чем не упрекала, и была даже не такой уж нервно-дергающейся, как обычно, а скорее вялой, заторможенной, вяло смотрела, вяло отвечала, но когда — далеко не в начале свидания, а ближе, пожалуй, даже к концу — открыла, прошебуршав газетой, банку с вареньем, запустила в него ложку и высунула уже язык, чтобы лизнуть, из глаз у нее, неожиданно для самой, хлынуло в два ручья, и, утирая слезы кулаком, она все всхлипывала: «А вы там все так же живете, все у вас по-обычному, да?.. А я тут, я тут… мне кажется, я всю жизнь тут…»

— Надо было завезтн, да?! — оборвала Виссариона Елена. И то, как она оборвала, оказалось еще большей неожиданностью, чем внезапные слова Виссарнона о Ксюше: голос ее был точно таким же раздраженно-кипящим, как на вокзале. — Так что же ты, прости меня, даже не вякнул об этом? Когда решать, то ты ничего не можешь решить. А теперь, задним умом, — «так и думал»! Не думать надо, а делать, но ты же насчет делать — пусть другие делают!

— С цепи сорвалась? — тихо проговорил Виссарион.

— Не с цепи, а просто нечего меня попрекать! Задним числом легко судить! А тогда-то, тогда ты где со своим решением был?!

На них смотрела добрая половина автобуса. Тянули издалека шеи, запрокидывали вверх, выворачивали назад головы. И всюду на лицах плескалось недоуменное оживленное любопытство. Евлампьеву было стыдно, он боялся поглядеть вокруг.

— Елена! — беря ее за локоть, просяще сказал он.

Она не обратила на него никакого внимания. И Виссарион — тоже, он молча, с крепко сомкнутыми губами глядел некоторое время на Елену и затем сказал, будто с неимоверным трудом разлепляя губы:

— Ты же знаешь, я не умею настаивать.

— А надо уметь! Надо, да! — все с тою же яростной раздраженностью тут же отозвалась она, и крупные полукольца ее волос вздрагивали на каждое произносимое слово. — А не в бессилии своем чуть что расписываться. Всегда так: сделаешь по чужой воле, а потом судом судить: нехорошо, неверно!.. Свою тогда нметь нужно!

У Виссариона сделалось темное, тяжелое, страшное лицо, — Евлампьев никогда