возможность. Постоянно организовывались походы в театры, в институтском клубе каждый учебный год проводился ежемесячный музыкальный лекторий с участием симфонического оркестра, в самом институте была хорошая самодеятельность.

Развить ее мне помогла идея межфакультетских конкурсов. В порядке подготовки к городскому и областному конкурсам, я устраивал институтский конкурс, иногда в качестве жюри выступая в единственном лице. Мои оценки не всегда совпадали с оценками официальных блюстителей нашей духовности. Жаркие споры между нами и городским жюри возникали при оценке выступлений нашего эстрадного оркестра. В нашем оркестре был саксофон, и звучали синкопы. Напрасно мы говорили, что синкопы пришли к нам из негритянского джаза, из музыки американских рабов, что сам Глазунов написал концерт для саксофона с оркестром – ничего не помогало, оркестр с синкопами и саксофоном дальше района не пропускали. Уже расцветала борьба с космополитизмом, и нас укоряли за «копирование буржуазного ширпотреба». Не имели значения никакие аргументы – для них было важно, что в американском джазе есть синкопы, значит, у нас их не должно быть. Если на танцах кто-либо фокстрот начинал танцевать стилем «Линда» – могли прекратить танцы. На танцах звучали вальс, фокстрот, танго, но и это, по мнению Сталина, было тоже не совсем хорошо. И историю попытались повернуть вспять – в институте организовали обучение мазурке, падеграсу, падекатру, падеспани, польке. Для институтских вечеров не единожды снимали помещение оперного театра, где в громадном зале фойе был хороший паркет – ах, как прекрасно там было кружиться в вальсе. История вспять не повернулась. Пришел твист, но это было после меня.

Конечно, если говорить откровенно, то мы во всем подражали и подражаем американскому стилю. К сожалению. Сейчас мы подражаем его самой низкой ширпотребной составляющей – стилю «попса». Но эта «попса» востребована народом, и как тут быть с этим народом?

Непростой нагрузкой в этой работе для меня была обязанность организовывать шефские и предвыборные выступления, но благодаря организованным мною факультетским конкурсам, которые развили факультетские коллективы, я с этим справлялся. Иногда сам ездил, если коллектив был слаб. Порой эти выступления проходили весело, зажигались сами, зажигали зал. Однажды когда наш певец исполнял номер из оперетты «Вольный ветер»: «Вот, что должен знать матрос…» мы за кулисами подхватили, а следом за нами и весь зал запел (заорал), отбивая ритм ногами.

Сам я все годы посещал филармонию, театры. В Харькове было тогда два драматических – русский и украинский, оперный, где русские оперы исполняли на русском, а европейскую классику на украинском, и театр оперетты. Из забавного и сбивающего восприятие музыки была сцена в «Князе Игоре». Дочь половецкого хана была выше княжеского сына и, чтобы придать достоверность любви, рядом с ним стояла и ходила на полусогнутых. Лучше бы она этого не делала – пела бы и пела, пели они нормально.

В театре оперетты от всей души хохотал над пьяной сценой в тюрьме на «Летучей мыши», и над «Необыкновенным концертом» Образцова, когда он был на гастролях в Харькове.

Ну, а глубокое впечатление оставили «Мещане» в русской драме.

На Мещанах я забыл об артистах, было такое впечатление, что я как будто присутствовал там, подсматривая в окошко. Это была школа Станиславского. Если я в драме замечаю артистов, и как они играют, то для меня это уже не высший класс, а так себе. Я театр воспринимал, как откровение, и дважды на один спектакль не ходил – для меня спектакль (хороший) как подсмотренная чужая жизнь, а каждая жизнь индивидуальна и неповторима.

Когда я увидел в «Лебедином озере», как у Плисецкой побежали волны по рукам, у меня мороз побежал по коже.

В моем представлении, в опере должен мороз бежать по коже, в драме надо забывать, что ты в театре, а на оперетте артисты должны играть – не жизнь изображать, а играть в жизнь. Так и воспринимаю театр я.

Реформа 47 года. Зимние дома отдыха. Мат

В начале зимы 47-го года от отца пришла телеграмма: «Выслал деньги целую телесфору» – так телеграфистка восприняла текст: «Выслал деньги целую Телесфор». Пришел перевод на 1000 р. У нас появилась новая единица измерения: 1000 р. – это одна телесфора? Если бы я был поумней, если бы я интересовался разговорами, я бы догадался их потратить на продукты. Ведь папа, простой санитар, «вычислил» реформу, и отослал мне деньги. Через несколько дней объявили о реформе, а у меня на руках 1000р. Бросились мы с ребятами по магазинам и буфетам, но везде уже пусто. Пошли в оперный театр и там в буфете пусто, что за спектакль был не помню. Погода слякотная, ноги промочили, а нигде ничего. Всё подмели, и папины 1000 превратились в 100. Сбережения на сберкнижках правительство не стало трогать, их номинал сохранился: «Не держи в кубышке, а держи на книжке».

Сейчас врут, что это было грабительская реформа со стороны Советской власти. Вот после свержения Советской власти все реформы были действительно грабительские, потому что обесценили все сбережения, в том числе и те, которые были доверены государству в лице Сберкассы, а в реформу 47-года вклады в Сберкассе фактически выросли в 10 раз, потому, что вклады (какого-то уровня) сохранились, а цены в 10 раз снизились.

Одновременно с реформой отменили карточки – последнее формальное напоминание о прошедшей войне.

В зимние каникулы мне, как далеко живущему, да еще активисту, дали путевку в зимний дом отдыха под Харьковом.

Каникулы прошли прекрасно. Утром сытный завтрак. После завтрака становился на лыжи, лыжи я взял в институте, и вдвоем с таким же любителем прогулок по окрестным полям и холмам мы бродили до самого обеда. Чтобы продлить время прогулки, мы записались на вторую смену обеда. В столовую заваливались прямо с лыжами и еще с порога заказывали два первых. Обед был сытным и вкусным. После обеда отправлялись спать. Мне повезло, что в комнате все соблюдали «мертвый час». Спали до полдника. На полдник стакан молока с булочкой, а после полдника болтовня у открытой дверки печки, которая топилась дровами. Иногда чтение или игра в карты, бильярд, домино. После ужина танцы.

В зимнем доме отдыха я был три раза. Один год под Харьковом был практически бесснежным, и мы каждый день катались на коньках – коньки тоже на каникулы брал в институте. Когда я последний раз был в зимнем доме отдыха, уже на пятом курсе, я после окончания смены попросил друзей прихватить мои вещи в общежитие с собой, а сам прямо из столовой с последнего обеда отправился в Харьков на лыжах.

Не все так проводили время в доме отдыха. Были любители кататься с гор и катались с недоступной для меня ловкостью, а некоторые весь день сидели, курили и резались в карты.

Эти дома отдыха работали круглогодично. Отдыхали в них рядовые рабочие и служащие. Путевки в основном оплачивал профсоюз. Во время зимних студенческих каникул отдыхающих было в два раза больше, чем обычно и для их размещения в близ лежащих частных домиках снимали комнаты.

Во время учебы на третьем курсе, нас опять поселили в институте. Для этого выделили второй этаж над столовой. В нашей комнате разместили 19 человек. Возраст студентов был самый разный. Были те, кто до войны успел окончить школу, и со школьной скамьи попали на фронт, были такие, как я, а были школьники, которые во время войны не прерывали учебу, и попали в институт прямо со школьной скамьи. Так эти школяры, возомнив себя взрослыми, и мы в их числе, любой разговор пересыпали таким обильным матом, что один из фронтовиков возмутился: «Салаги, что язык распустили? Даже на фронте не было такого мата. Прекратите это безобразие». Ребята тряхнули головой, опомнились и решили, что каждый, кто выпустит из себя нецензурное слово, должен положить в копилку, которую для этого смастерили из ватмана, 20 копеек. А потом, мол, на эти деньги купим пива и сообща разопьем. И мат прекратился. Набралось всего только на то, чтобы выпить по одной кружке. 20 копеек остановили мат!!!

Почему фронтовик остановил мат, ведь на фронте матерились. Да, но, чтобы исторгнуть из души особую досаду, или