Лихорадка ускорения, характерная для часто меняющегося в нашей стране руководства, которую, впрочем, нетрудно понять на фоне драматических дилемм страны, всякий раз приносила далекие от ожидаемых результаты, что вызывало постепенную компрометацию идеи индустриализации. Несмотря на постоянно появляющиеся надежды, мы никак не могли дождаться принципиального поворота в достижении высокого уровня жизни в стране.

Отсюда родился польский синдром несбыточности надежд, необъективный и несправедливый, ибо страна все же двигалась вперед, правда, слишком медленно по сравнению с амбициями общества. Оно требовало быстрого преображения, не желая в то же время переносить неизбежные при этом тяготы, что заставляло очередное руководство решать квадратуру круга. Самой большой ошибкой сменяющихся руководителей было создание видимости, что все трудности можно решить благодаря неисчерпаемым возможностям социалистического строя. Создавалась псевдосоциалистическая экономика чудес, которую научный социализм никогда не обещал.

Этим подкреплялось расхожее мнение, что социалистическое государство, взяв в свои руки власть, как бы подписало политический вексель на быструю и безболезненную цивилизацию страны. Неизбежный связанный с этим тяжкий труд, начатый с такого низкого уровня, а с другой стороны — очевидный факт, что капитализму пришлось бы также начинать со строительства тех же самых фабрик, шахт, верфей, металлургических заводов и электростанций и что он делал бы это намного жестче, не принимался в расчет в ситуации, в которой государство стояло в роли должника, а общество в роли кредитора.

В любой более или менее кризисный момент извлекался политический вексель с требованиями немедленной выплаты того, что только еще предстояло общими усилиями построить. Тем самым рождалось превратное представление, будто такого тяжкого труда можно было избежать при другом общественно-политическом строе.

Прокапиталистическая ориентация, за которую ратует политическая оппозиция, препятствует строительству в Польше того, что капитализм давно уже построил за счет таких усилий и жертв со стороны масс, о которых у нас никто не имеет понятия. Однако оппозиция никогда не признавалась в том, что, рекламируя достижения высокоиндустриализованного общества, она яростно борется против его трудного рождения в собственной стране.

Вот в чем причина крайнего оскудения польского сознания в кризисной ситуации с тех пор, как над его формированием начали работать такого рода лицемеры. Обольщая перспективой капитализма, используя в качестве примера высокоразвитые страны, они начали внушать, что все достигнутое благодаря индустриализации задержавшейся в развитии социалистической страны является ошибочным, плохим и ненужным. Уставшее от всего происходящего сознание они при помощи этой лжи пытались довести до состояния крайней неудовлетворенности, перечеркивая не только значение общенародного продолжающегося несколько десятилетий труда, но и любые дальнейшие попытки на этом пути.

Нельзя было причинить большее зло дезориентированному обществу, чем подбросив ему альтернативную идею, не только нереальную, но и совершенно иллюзорную, вместо того чтобы призвать его лучше продолжать начатую работу. В тот момент, когда все зависит от того, станет ли вышедшее из кризиса общество на достигнутом этапе развития более продуктивным, фальшивые советчики прельщают миражами автаркических чудес капитализма, тем самым расстраивая экономическое сознание общества и усугубляя его антипродуктивный коллапс.

Характерно, что оппозиция, ссылаясь на эффективность экономики и благосостояние привилегированных капиталистических стран, на польской почве старается разжигать наиболее непродуктивные традиции общества. Дело в том, что ей надо не преодолеть кризис, а заострить его.

С этой целью она обращается к классическим приемам любой кризисной демагогии, использующей период хаоса и слабости для культивирования нездоровых предрассудков и комплексов. Всегда можно найти какую-нибудь воображаемую обиду, какой-нибудь договор, оскорбляющий слепой национализм, какую-нибудь фигуру, олицетворяющую демоническое зло, якобы угрожающее будущности народа, — другими словами, всегда найдется достаточно такого рода химер, чтобы спекулирующие на кризисе демагоги могли начать свое грязное дело. В Польше они нашли такие залежи обид, которые берут свое начало во времена борьбы за независимость, и начали эксплуатировать эту заботливо сохраняемую в памяти традицию, извращая легенду о храбрых патриотах и затуманивая умы современников.

Даже странно, что польская интеллигенция, называющая себя хранительницей прогресса, по природе своей призванная выступать против темноты, фанатизма, предрассудков и предубеждений, в массе своей все еще не видит опасно поднимающегося мракобесия за обманчивым романтическим ореолом.

Безумие инсценировки

Преступной является попытка заронить в польском сознании ядовитые зерна уверенности в том, что сегодняшнее положение Польши — это копия ее положения в XIX веке. Отсюда, как утверждают подстрекатели, тот образ жизни народа, который был выработан в период национального угнетения, должен стать польской нормой и сегодня.

Это лейтмотив той бешеной обработки, которой подвергается польское общество.

Заморозить его коллективное мышление в стереотипах прошлого века, снова навязать ему психоз рабства, спихнуть в котел обид, который к тому же держат под постоянным давлением, — таковы психические предпосылки бесчисленных инсценировок, разыгрываемых на сцене повседневной жизни организаторами некончающегося спектакля.

В горячке инсценировки эти люди прибегли ко всем имеющимся повстанческо-мученическим реминисценциям сразу, ежедневно составляя панораму, иллюстрирующую борьбу польского народа с рабством. Тесно столпившись на созданной оппозицией сцене, одновременно плечом к плечу выступали спасающиеся от ссылки в Сибирь филоматы[118] и девушки-связные, бегающие с сумкой по оккупированной фашистами Варшаве, дамы в трауре после январского восстания[119] и жители Генерал-Губернаторства[120], отказывающиеся здороваться с коллаборационистом, подхорунжие Ноябрьской ночи[121] и гавроши с баррикад Варшавского восстания, эмиссары Великой эмиграции[122] и тайные курьеры оккупационного подполья, мученики, готовые провести жизнь в казематах, и глашатаи польского слова в подпольных университетах[123].

На сцене театрализованной жизни, на которой важны не факты, а роли, все это каким-то образом помещалось, хотя и не без некоторых невидимых на первый взгляд трудностей: ведь следовало обязательно соединить в одно целое изгладившиеся уже из памяти обиды эпохи разделов Польши со свежими ранами периода оккупации, но так, чтобы из этих воспоминаний пропали всякие следы агрессора с Запада.

С этой проблемой справились на удивление гладко, просто-напросто переставив памятные символы оккупации. Знак Польши, борющейся с немецким оккупантом, стал призывом к борьбе против «режима». Символическое «V» антигитлеровской коалиции подбросили мало что понимающим подросткам, милицию оскорбительно сравнивали с гестапо, доказывая этим свою подлость и глупость. Встречи в день поминовения усопших у могил погибших, молебны по любому случаю все чаще превращались в истерические мистерии, в которых над действительной памятью истории берет верх иррациональный мученический дух крестовых походов.

Проникшиеся «контрреформатским» духом проповедники с голосами, наполненными такой божественной сладостью, что кажется, будто они сейчас сами вознесутся на небо, совершают чудеса интерпретации, находя в текстах евангелия фрагменты, написанные явно с мыслью о современной Польше, о сатанинских силах, которые ее порабощают, и о тернистом пути воскрешения.

Могут сказать, что это