Шрифт:
Закладка:
— Что это у вас ничего нет? Одни рожки да вермишель…
Глаза ей замутило, что ли? Да этих рожков или макарон тогда Вере… Не хотят знать нынешние шиковые дамы, что и голод был, и на себя одеть нечего было… Понимаю, что после войны столько времени прошло — квартир настроили, хлеба насеяли и наубирали, мануфактуры, материалу тебе всякого — зайди в магазин «Ткани» — в глазах рябит от одних расцветок. А тогда… Остановлюсь, но хочу, чтобы ценилось молодыми то, что нам так дорого.
Столкнулась молодая мама и вот с чем. Врач сказала: купайте осторожненько. Воды горячей в тазик налили, положили в него ребенка, а он в крик. Верина мать вышла из горницы, набросилась на Веру и Валю:
— Что ж вы, паразиты, над дитем издеваетесь?! Не так надо.
— А как, теть Паш?
— Сейчас покажу. Пеленку дайте.
Дали. Завернула мать в пеленку сначала Володьку, воду разбавила до теплой, положила Володьку прямо в пеленке в воду и осторожненько начала поливать рукой.
— Обжечь же могли дитя.
Это всего одна тонкость. Я сам никогда ее не знал — детьми у меня в семье всегда командовала жена, я не касался. Не моя, мол, забота… Ты приглядывай… Жалею, что потерял, не имел такой радости в свое время от своих детей. Теперь внуков дождусь, буду наверстывать.
Первые трудности пережили. Пацаны на ножки встали… Это было событие так событие. В один день на ножки встали.
Опять же одна фабричная женщина — парторг Анна Васильевна — вложила в молодые головы разум:
— Что это вы, мои хорошие (это к Вере и Вале), детей в люльке держите? — О колясках тогда тоже только мечтали.
— А что? Засыпают вместе, играют вместе. Одни крик поднимет — другой тут же подхватывает…
— Я не о том.
Девчонки на Анну Васильевну удивленные глаза — и чем еще прошляпили, недоглядели?
— Сколько месяцев пацанам?
— По году и почти месяцу…
— Так что вы, из них хотите по Илье Муромцу сделать? Тридцать лет и три года на печи будут сидеть?
Не понимают девчушки.
— Давайте сюда Арслана.
Вынули из люльки и подали. Анна Васильевна распеленала, штанишки натянула, на ножки поставила:
— Ну, пошли, Алик…
У девчушек и глазах растерянность и страх.
А он пошел, затопал ножками — рот до ушей, довольнехонек…
— Володьку давайте.
Дали. И та же история. Идет.
— Что ж вы их по рукам затаскали. И волю теперь им давайте. Постелите одеяло на пол, и пусть ползают, ходят…
Тоже наука.
Позже-дальше — новые проблемы.
— Ты одинаково их любишь? — спросила как-то Валя у Веры.
— Почему ты спрашиваешь?
Валя засмущалась своего вопроса, поняла, что не то спросила, но отступать было поздно.
— Может, свой ближе?
— Раньше у меня была такая мысль — думала, что ближе. А сейчас мне их от сердца не оторвать.
Вот девятое мая. На фабрике план по выпуску обмундирования для фронта выполнен — радость. А тут — п о б е д а!
Вера принарядила малышей. Костюмчики у них одинаковые, ростом — вровень. Цвет кожи у Арслана посмуглей. Это отметила Валя.
— Загорит на солнышке Володька и таким же будет. Смотрите, дети, вот папа Алика на танке.
— А мой?
— И твой.
— Папа, папа…
Как не вспомнишь Володьку! Не дожил… Брызнули слезы у Веры, на улицу вышла, на ветерок. Гармошка играет, радость, смех кругом, а она плачет. Соседи подбадривают, а Вера и слез не прячет.
Так вот…
А потом писем от Арупа не стало. Все лето — как в воду канул. «По диким степям Забайкалья…» — была первая весть. И чем ближе подходило время приезда Арупа, тем чаще поглядывала Вера украдкой на Алика. Что? Как все будет? Приедет и отберет? А как же тогда Володька один? Он же продыху не даст — где мой братишка Алик? Куда вы его дели?
Что ответишь? А узнает, что не родной ему Алик, — отвечать тоже придется. И отдать Алика законному отцу тоже придется. Какие у нее, Веры, права на Алика? Никаких. Сделала доброе дело, так что ж… памятник тебе ставить? Тут… Тут мысли обрывались.
— Мама! Он коня мне не дает.
— Мама! А что все он да он катается?
Оба мамой зовут! Вот так!
Но Вера решила: скажет Аруп — отдай сына, отдам. Не заплачу. Пусть другую маму ищут. Вырастет — поймет.
А как иначе? Ну как?
8
Вот и настал долгожданный день. Третьего ноября в сумраке утра пассажирский поезд из Новосибирска подошел к станции Алма-Ата-первая. Аруп вышел на перрон, набросил на плечо вещмешок, обошел вокзальчик, вглядываясь в лица, надеясь встретить знакомое. Как давно он здесь не был, а постройки все те же. И люди какие-то другие — постаревшие, что ли? Мужчин почти не видно. Из солдат — только он один и был. Вначале ехали демобилизованные, да посходили на станциях и полустанках. До Алма-Аты он один доехал.
На фронт его провожала здесь Мервана. И тогда было много людей — и уходивших на фронт, и провожающих.
Вернулся он один… и никто его не встречает.
У коновязи стояли две телеги с арбами. Аруп подошел. Дряхлый старикашка лежал на соломе, дымил самосадом.
— В город не подбросишь, батя?
— Не-е, служивый, не попутно.
Вернулся в приземистый вокзальчик — неуютный, грязный, увидел милиционера — тоже старик.
— До города доберусь?
— Только днем, если бричка попутная попадется. А так… пехом. Десять верст. Я б не советовал: хулиганье бродит, обчистить могут.
— А вы зачем?
— Я тут смотрю. А на дороге у каждого куста не насидишься.
Аруп решил идти пешком. Что это такое — идти пешком от Алма-Аты-первой в город — сейчас представить молодым трудно… Если идти от вокзала, как шел Аруп, то слева высилось темной полосой роща Баума, а справа, вдали, огоньки деревень. Впереди почивают золотиться в лучах солнца седые вершины Тянь-Шаня. Они была ориентиром и проводником по извилистому проселку.
И все-таки они его прищучили, местные блатяги. Еще издали, ну в километре-двух от Ташкентской, Аруп увидел впереди силуэт. Мга, туман не туман, а видимость ограничена. Только над всем этим вдалеке золоченные солнцем вершины. А здесь мга, пасмурность. Темная фигурка будто и не двигалась. Подошел и остановился Аруп в метрах пяти от нее.
— Попался, служака? — в руках у стоящего блеснуло лезвие финки. — Скинь сумку, шинельку, сапоги и можешь идти туда, куда хочется. Понял? — с ударением на «о» проговорил жестко стоящий на дороге.
Аруп оглянулся. Сзади еще двое вылезли из камышей.
И впереди
