— Причем тут Борецкая?

— А она везде причём! Весь город в её руках! Конечно, не сама ножом размахивает и не сама яд подливает, но другими руководит. И мы с Гаврилой не первые, кого скрали, чтобы семьи посговорчивее были! Её люди повсюду и всех несогласных в страхе держат, распуская гнусные слухи, убивая, воруя родню и продавая в рабство. Ни один тать не пукнет без её одобрения, а она на виду всем о чести и свободе толкует!

Евдокия увидела, как народ расступается, пропуская вперед Марфу Семёновну с Дмитрием Исааковичем. Они встали напротив возвышения, воины окружили их, а народ предвкушающе замер.

— Это что же, балаган? — насмешливо спросила Борецкая. — И Владыка здесь? Потворствуешь раскачиванию наших устоев? Я думала, что ниже пасть некуда, но ошибалась.

— А ты кем себя возомнила? Владычицей, коей всё мало? — ответила ей Евдокия, давая возможность Кошкиной и Феофилу обдумать ответ.

В толпе раздались смешки и пояснения для недогадливых, чем забавно обзывательство владычицей. Дуня не успела порадоваться, что обогатила людей на образное мышление. Благодаря её сказкам появились вежливые фразы, подразумевающие ругательство.

Лицо боярыни исказилось, но Дуня не дала ей рта раскрыть. Уж так накипело у неё!

— Или нет, ты — что та лиса, которая говорит сладкие речи, а сама всё под себя гребёт! — обвинила она вдову.

— Заткнись! — рявкнул Дмитрий, угрожающе подавшись вперед.

— Да, Митюня, ты прав! — тут же переключилась на него Евдокия, намеренно произнося его имя на домашний манер, чтобы все видели, что он не муж, а сыночек.

— Марфа Семёновна у нас намного страшнее, чем хитрая лиса. Боярыня Борецкая крови не боится и новгородский люд без зазрения совести продала литовцам вместе с землями, чтобы Великий князь литовский сыночка наместником поставил. Да, Марфа Семёновна? Надоело тебе делить власть с посадниками? Или обидно, что всего лишь вдова посадника?

Слова московской девчонки взорвали площадь негодованием, а это они ещё не знали, что задумка Марфы была направлена куда дальше, чем просто сделать сына наместником.

Дмитрий рванул к ней, его воины не отставали. Подле возвышения завязался бой.

 Владычьи воины закрыли собою Феофила, а Дуню стянул вниз Гришка с Гаврилою и закрыли щитами. Народ не остался в стороне.

Казалось, что вся площадь превратилась в побоище, но боевые холопы других посадников с разных сторон подбирались к колоколу и пытались установить порядок.

— Я требую суда над ней! — провозгласила Борецкая, указывая на спрятанную Евдокию. — За клевету, за очернение моей семьи!

— Да какое очернение, если ты по горло в крови, а всё тебе мало! — не вытерпела Дуня и отпихнув Гришку, выскочила из-за щитов, вновь вскарабкалась на мостки. Ойкнула, почувствовав, что посадила занозу на ладони, но сейчас ей было не до этого.

— На костях и обмане зиждется твоё возвышение! — обвинила она Борецкую, потрясая кулаками. — Всеми жертвуешь ради благополучия сына!

— Евдокия, охолонь! — осадила Дуню Кошкина и выступив вперёд, стукнула посохом, потом ещё и ещё. Равномерное постукивание привлекло внимание. — Пришло время отвечать за свои дела, Марфа.

Люди успокаивались, оборачивались к возвышению, прислушались.

— Ты, что ли, спросишь с меня? — надменно спросила вдова. — Так все знают, что нет тебе веры, как и твоим лающим собачонкам.

Дуня открыла было рот, чтобы ответить, но её губ коснулся сухой тонкий палец Владыки:

— Помолчи, — велел он и хорошо поставленным голосом объявил: — Суд по требованию Евпраксии Кошкиной против Марфы Борецкой!

Народ затих и началось… живенько, эмоционально, с короткими красочными выступлениями Дуни и демонстрацией бана Тимиша с его рассказом о злоключениях.

— Гореть тебе в аду! — впечатленная процессом, поставила точку разъярившая Мотька.

— Всё враньё! Записи подделка, а этого мадьяра я в первый раз вижу! Его наняли, чтобы очернить меня, — громко и холодно заявила Борецкая, обескуражив людей.

Дуня не могла не восхититься её самообладанием. Марфа Семёновна горела холодным огнем ненависти, но её феноменальная убежденность в собственной правоте и хитрый разум никуда не делся.

 Она отбивалась с ловкостью профессионального сутяжника. Манипулировала словами и давила непоколебимой верой на то, что на всё имеет право.

Люди подустали, перестали вслушиваться в то, что говорили друг другу стороны, начали больше реагировать на тон, на пафос и жесты, и Борецкая этим пользовалась.

А когда она заявила, что всё вранье, то даже Владыка растерялся. Его разум отказывался реагировать на откровенное хамство по отношению ко всем доказательствам.

«Во дворе мочало, начинай сначала», — поняла тактику боярыни Дуня.

Она видела, что владыка не решается бросить Борецкую в поруб, а та тянет время, понимая, что одним своим гордым видом выигрывает у обвинителей.

Кошкина уже охрипла и её голос звучал всё тише и тише, Владыко увлекался замысловатым цитированием писания, а Дуню заглушали горлопаны. Они следили за ней и как только она пыталась высказаться, то начинали орать что-то своё.

Евдокия повернулась к боярину Овину, ища у него подсказки. Тот изображал грозный вид, но всего лишь изображал.

— Мотька, это тупик, — в отчаянии сказала на ухо подруге Дуня. — Владыка опасается вынести приговор Борецкой.

— Здесь слишком много её людей, — встревоженно кивнула на площадь Мотя. — Они не дадут её никуда увести, а мы не отобьёмся.

— Гриша, я не поняла, мы спаслись или нет? — горько спросила Дуня.

— Не уверен, — оглядевшись, ответил он. — Народ не даст тебя в обиду, но…

— …какой ценой, — закончила за него боярышня.

— Нет, я хотел сказать, что им не одолеть наёмников.

Дуня нахмурилась, не видя разницы, а Григорий продолжал:

— Если бы вои бояр объединились, то знатная вышла бы схватка, но…

— Они не объединятся, — буркнула Дуня, — посадники