жандармский офицер из города, велел сейчас в дорогу собираться, а зачем – неизвестно. Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеич ее утешать: «Не плачь, мама, – говорит, – сыты будем; царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст». Жандарм торопил в дорогу, да мы все позамешкались: надо было в Тригорское посылать за пистолетами, они там были оставши: ну, Архипа-садовника и послали. Как привез он пистолеты-то, маленькие такие были в ящичке, жандарм увидел и говорит: «Господин Пушкин, мне очень ваши пистолеты опасны». – «А мне какое дело? Мне без них никуда нельзя ехать; это моя утеха».

Дворовый Петр, служивший у Пушкина кучером. – К.Я. Тимофеев. Могила Пушкина. – Журн. Мин. Нар. Просв., 1859, т. 103, отд. II, с. 148.

Зная за собою несколько либеральных выходок, Пушкин убежден был, что увезут его прямо в Сибирь. В длиннополом сертуке своем собрался он наскоро.

Н.И. Лорер со слов Л.С. Пушкина. Записки моего времени, ч. I, с. 425.

Вот как об этом рассказывает одна из моих тригорских собеседниц. 1 или 2 сент. 1826 г. Пушкин был у нас; погода стояла прекрасная, мы долго гуляли; Пушкин был особенно весел. Часу в одиннадцатом вечера сестры и я проводили Пушкина по дороге в Михайловское… Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина. Это была старушка чрезвычайно почтенная, лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком – любила выпить. Она прибежала, вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; она плакала навзрыд. Из расспроса ее оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода А.С-ча, в Михайловское прискакал какой-то не то офицер, не то солдат (впоследствии оказалось – фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было. «Что же, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?» – «Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила». – «Что такое?» – «Да сыр этот проклятый, что А.С кушать любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, – такой скверный…»

М.И. Семевский. Прогулка в Тригорское. – СПб. Вед., 1866, № 163.

Фельдъегерь настолько успокоил Пушкина, что поэт дорогою был очень весел и шутлив – шутлив до шаловливости. Во Пскове, во время перекладки лошадей, он попросил закусить в тамошней харчевне. Подали щей с неизбежною приправкою нашей народной кухни – малою толикою тараканов. Преодолев брезгливость, Пушкин хлебнул несколько ложек и, уезжая, оставил – углем или мелом, на дверях (говорят, нацарапал перстнем на оконном стекле) следующее четверостишие:

       Господин фон-Адеркас,       Худо кормите вы нас:       Вы такой же ресторатор,       Как великий губернатор!

М.И. Семевский со слов псковского уроженца П. Рослова. – Рус. Стар., 1880, т. 27, с. 131.

Один из старожилов рассказывает, что Пушкин ехал в Псков с Пещуровым. Переезд до Пскова был сопряжен в то время с большими неудобствами: почтовых лошадей по тракту от Острова было немного; от последней станции Черехи в Пскове начинались сыпучие пески до самого города. На станции путешественники ничего не могли найти съестного; лошади были в разгоне, нужно было ожидать, и путники находились в самом невеселом настроении духа; но Пушкин развлекал декламацией стихов и, подойдя к окну, перстнем начертил два стиха, которые оканчивались: «Адеркас накормит нас». Неизвестно, однако же, накормил ли их Адеркас, п.ч. они дотащились едва-едва к ночи в Псков и, вероятно, не нашли удобным беспокоить губернатора напоминанием, что они не ели.

Псковские Губ. Вед., 1868, № 10.

Я предполагаю, что мой неожиданный отъезд с фельдъегерем поразил вас так же, как и меня. Вот факт: у нас ничего не делается без фельдъегеря. Мне дают его для вящей безопасности. После любезнейшего письма барона Дибича зависит только от меня очень этим возгордиться. Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8 числа текущего месяца: как только буду свободен, со всею поспешностью возвращусь в Тригорское, к которому отныне сердце мое привязано навсегда.

Пушкин – П.А. Осиповой, 4 сент. 1826 г., из Пскова (фр.).

Вечером 4 сентября Пушкин уже выехал из Пскова, согласно предписанию. Быстрота исполнения, поистине, изумляющая. Потребовалось только четыре дня на проезд 700 верст фельдъегерю из Москвы до Пскова по нешоссейной дороге, на посылку оттуда за Пушкиным в Михайловское, на провоз его в губернский город, по скверному проселку, без лошадей и, наконец, на отправление его по назначению.

П.В. Анненков. Пушкин в Алекс. эпоху, с. 321.

Глава IX

В Москве

Путь до Москвы совершен был Пушкиным уже сравнительно не с такой молниеобразной скоростью, с какой делал его фельдъегерь в одиночку. Они употребили из него всего четыре дня, и если принять в соображение, что официальный спутник поэта уже второй раз летел без сна несколько ночей по кочкам и рытвинам, то физический закал людей его рода должен показаться действительно богатырским. Фельдъегеря звали Вальшем.

8 сентября они прибыли в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала, которым был тогда генерал Потапов, и последний, оставив Пушкина при дежурстве, тотчас же известил о его прибытии начальника главного штаба барона Дибича. Распоряжение последнего, сделанное на самой записке дежурного генерала и показанное Пушкину, гласило следующее: «Нужное, 8 сентября. Высочайше повелело, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни». Чудов или Николаевский дворец занимало тогда августейшее семейство и сам государь-император, которому Пушкин и был тотчас же представлен, в дорожном костюме, как был, не совсем обогревшийся, усталый и, кажется, даже не совсем здоровый.

П.В. Анненков. Пушкин в Алекс. эпоху, с. 323.

Небритый, в пуху, измятый, был он представлен к дежурному генералу Потапову и с ним вместе поехал тотчас же во дворец и введен в кабинет государя. К удивлению Ал. С-ча, царь встретил поэта словами: «Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания, с условием ничего не писать против правительства». «Ваше величество, – ответил Пушкин, – я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал». – «Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири?» – продолжал государь. – «Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!» – «Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер», – продолжал государь. – «Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь!» – «Я позволяю вам жить, где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором», – кончил