В смерти невозможно натренироваться, как, скажем, в шахматах или виноделии. Это не навык. Дело в способе ее мыслить, согласном с природой. «Ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность», — говорит Монтень. Смерть — не жизненная трагедия: это естественный результат жизни.

Постепенно Монтень начинает видеть в смерти «не катастрофу, но нечто прекрасное и неизбежное», подобное падению с дерева осеннего листа. Лист не думает о том, как ему падать; не стоит и нам. «Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа, когда придет срок, достаточно основательно научит вас этому; она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей».

Точно сделает, Мишель? Надеюсь на это. Она ужасно непредсказуема. Только что радовала нас цветущими вишнями, и вот уже налетел сокрушительный ураган. Я не согласен с принципом «что естественно, то не безобразно». Тараканы — это тоже естественно. Землетрясения — естественны. Волосы в носу — естественны.

* * *

Как выглядит хорошая смерть? Обычно (но не всегда) она наступает в конце хорошей жизни. Но немаловажны и детали. Чем меньше драмы, тем лучше. Во времена Монтеня умирающий обычно видел такую картину: «Услуги многочисленной челяди, их заплаканные и бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет, зажженные свечи, врачи и священники у вашего изголовья! Короче говоря, вокруг нас ничего, кроме испуга и ужаса». Современные больничные палаты залиты ярким электрическим светом — никаких свечей. Но врачи и священники никуда не делись. Испуг и ужас тоже на месте.

Самые интимные переживания, связанные со смертью, я испытал, когда умирал мой тесть. Умирал он сначала медленно, потом быстро. Под действием лобно-височной деменции у него развились паранойя и страх. После инсульта он попал в больницу, потом в дом престарелых, а потом, когда отказали почки, — опять в больницу. Мы понимали, что это конец. И врачи понимали. Но никто не готов был это признать. В больничной палате словно бы царил сговор молчания между многими соучастниками. Умирание в наш век овеяно духом притворного непонимания.

Я смотрел, как грудь тестя поднимается и опускается, глаза затуманены морфином, а бесчисленная аппаратура пищит и моргает лампочками. Я сосредоточился на одном из экранов, показывавшем уровень кислорода в крови. Цифры показывали 45, потом 75, потом упали до 40. Я наблюдал за этими колебаниями, словно мое наблюдение помогло бы удержать его в живых. Медицинские технологии успокаивают нас, вводя в некоего рода транс, отвлекая нас. Пока пищат аппараты и светятся экраны — все хорошо.

Монтень бы такого не одобрил. Причем дело не в паллиативном уходе — дело в отрицании. Технологии отдаляют нас от реальности смерти — а эта реальность являет собой природу, не более и не менее. А так как и мы — часть природы, то тем самым мы отдаляемся, бежим и от себя. Аппаратура посылает сигнал — мы бежим. Монтень взглянул бы на мигающие экраны, пищащий аппарат ЭКГ, капельницы — и сразу бы понял, чего не хватает на этой картине. Принятия.

Смерть не исправишь новой жизнью — точно так же как и отчаяние не вылечишь надеждой. В обоих случаях нужно одно и то же: принятие. Именно к этому приходят и Монтень, и Бовуар. Не половинчатое, несмелое — но полное, абсолютное принятие. Да, принятие смерти; но также и принятие жизни и самого себя. Принятие своих достоинств («Говорить о себе уничижительно, хуже, чем ты есть на деле, — не скромность, а глупость») и принятие своих изъянов. Скажем, лености. Нередко Монтень ругал себя за склонность впустую тратить время. И в конце концов понял, как это глупо. «Все мы — великие безумцы. „Он прожил в полной бездеятельности“, — говорим мы. „Я сегодня ничего не совершил“. Как? А разве ты не жил?»

* * *

Бытует стереотип, что мужчины не умеют лечиться. И этот стереотип правдив. Заболев, я превращаюсь в большого младенца. Таков же был и Монтень. В отличие от меня, у него была реальная болезнь — почти всю взрослую жизнь он страдал от камней в почках. Монтень проклинал «камень», убивший его отца и угрожавший унести в могилу его самого.

Посредством болезни природа готовит нас к смерти, помогает легче ее воспринять. Как безболезненно выпадающий зуб, мы, умирая, плавно покидаем самих себя. Прямой переход от здоровья к смерти — это для нас слишком тяжело, а вот «от бытия-прозябания к небытию — менее тягостен», замечает Монтень.

Он предлагает кардинально иную «хорошую смерть». Для нас хорошая смерть следует за краткой болезнью или вовсе обходится без нее. Монтень говорит: нет. Слишком резкий переход. Лучше уходить постепенно, чем исчезнуть внезапно.

С одной стороны, в этой его теории что-то есть: лучше терять понемногу, чем сразу все. Однако попробуйте-ка сказать это человеку в процессе. В последние годы мне пришлось наблюдать, как угасает моя теща: постепенно, часть за частью, ее у нас забирала болезнь Паркинсона. Сначала она лишилась уверенной походки, потом и вовсе перестала ходить. Болезнь этим не удовлетворилась и принялась за ее разум — отняла способность читать, вести разговор. Последний шаг действительно будет уже незаметен, но лишь потому, что за долгое время ушло многое другое. Возможно, природа готовит нас к смерти посредством болезни. Но, как подсказывает мой опыт публичных выступлений, можно и переборщить с подготовкой. Порой лучше ворваться в ситуацию со всей решительностью, наплевав на риски. И порой большая утрата бывает лучше малой.

Подобно Монтеню, я тоже начинаю расставаться с самим собой. Волосы уже пару десятилетий как со мной расстались, за ними последовали кубики пресса и гладкая кожа. По мне так достаточно расставаний. Может, остановимся на этом? Не хочу я умирать, природа, черт тебя подери. Я бы вполне осилил бессмертие. Точно осилил бы?

Симона де Бовуар построила на этом вопросе роман «Все люди смертны». Его главный герой — итальянский аристократ по имени Раймон Фоска. Выпив в XIV веке особое зелье, он обретает бессмертие. Поначалу, считая произошедшее невероятной удачей, он пытается применить свой дар с пользой. Фоска мечтает сделать жизнь людей лучше. Но в конце концов бессмертие становится его проклятием. Умирают все, кого он любит. Ему становится скучно все, даже мечты. Поскольку ему, бессмертному, нечем жертвовать — он перестает быть щедрым. В жизни не остается ничего важного. Не остается самой жизни. Пусть мы боимся смерти, но ее альтернатива — бессмертие — гораздо хуже.

Помня о смерти, мы можем жить гораздо более полной жизнью. Это было известно древним египтянам. В разгар пиршества в зал ввозили человеческие скелеты — дабы напомнить гостям о ждущей их судьбе. Знали об этом древние греки и римляне. «Думай про каждый ты день, что сияет тебе он последним, — сказал поэт Гораций. — Радостью снидет тот час, которого чаять не будешь»[187].

* * *

Монтень скончался в своем замке 13 сентября 1592 года. Ему было 59. Он не был стар. Причиной смерти стала так называемая жаба горла, или гнойный тонзиллит. В последние дни он не мог говорить — особо тяжкое наказание для человека, считавшего беседу «наиболее приятным из всех видов жизненной деятельности».