Шрифт:
Закладка:
— Прости… Не мог я мимо беды пройти. На то я и чаруша.
— И ты прости. На то я кнут.
Сумарок прянул, схватил за руку, одного желая — удержать, растолковать, объясниться добром.
Показать, как было.
Как молонья в макушку ударила, ослепило на миг, кувыркнула мир.
Минуло — кнут глядел на него, глаза распахнув. Никогда прежде не видел Сумарок, чтобы Сивый так смотрел. Едва ли не со страхом?
— Что… Как ты… Что ты сделал?!
— Да что?!...
Мотнул головой Сивый, ударился оземь, рассыпался птицами. Сумарок прянул ухватить хоть одну за крыло — куда там, все в окно вылетели.
— Ах ты ж!...
Застонал, заскрипел зубами от досады. Сам себе дурак, надо же было так друга изобидеть.
Обернулся, взглядом столкнулся со старшим кнутом. Как давно тот стоял, смотрел?
— Боялся, что зашибет тебя в горячке, — проговорил Варда. — Да плохо я о нем думал, значит.
Склонил голову к плечу:
— Что ты проделал, что он так шарахнулся?
— Ничего… За руку схватил, так не впервой же… Нагнать бы, повиниться…
Варда отвечал раздумчиво:
— Сейчас слушать не станет. Охолонет малость, тогда поговорите. Повыспрашиваю толком, что стряслось.
— Не хотел я его обижать обманом, но и обойти не мог!
И рассказал быстро, горячим голосом, как все с Мальвой случилось-сложилось.
Варда выслушал.
Долго молчал, а затем так заговорил:
— Сивый не всегда к людям повернут был. Долго с Ярой-шкуродером бок о бок шатался, вместе с ним сотворили многое, о чем нынче не вспоминают. Люди забыли, память их коротка, но братья-Вертиго, но мормагоны, те — помнят. Гарью то злое время прозвали. Долго я его пытался от компании той отбить, отвадить… Уж не знаю, моя ли взяла, или другое что сыграло, а только однажды явился Сивый сам-один, так и остался подле меня. С той поры взялся со мной людские лугары да узлы оберегать.
Вздохнул.
— Амуланга того знать не могла, но я после нее боялся, опять сорвется. Благо, ты ему на пути встретился. С той поры вроде полегчало ему, дружба ваша его выправляет, лечит.
Сумарок нахмурился:
— Почему раньше не сказал?
— А ты бы не испугался? Не отшатнулся бы? Мало того, что кнут, из первейших, да к тому же преступник!
Сумарок к стене прижался. Редко Варда голос повышал, кричал — еще реже.
Вздохнул старший кнут.
— Прости мне, Сумарок, о себе я тогда думал, о себе да о брате. Что если ты от него отвернешься, оттолкнешь, то сорвется, опять в разбой уйдет, и тогда Невеста не стерпит…
— А она… Она может его извести?
Отвернулся Варда, проговорил сухо:
— Как надумали судить-рядить за Гарь, так Яра-шкура от всего отвертелся, на Сивого вину перекинул, ему и ответ держать осталось. Невеста бы не закоснила его в смерть замучить, но я вступился, кровью заклялся, на поруки взял.
Сумарок растер лицо.
Сказал упалым голосом:
— Значит, правду Амуланга говорила… Про то, что крови на нем много лежит. Нешто правду людей безвинных мертвил?
Варда пальцы в замок сцепил.
— Сапоги у него человеческой кожи, Сумарок. Или думал, он жальники обирал?
Не ответил Сумарок, голову опустил. Тишина водворилась.
Наконец, горько проговорил Варда:
— Оба вы правы и оба ошибаетесь. Обоим вам нелегко. И оба вы мне дороги. Ни одного терять не хочу.
Уже в дверях окликнул кнута Сумарок.
— Погоди. Знаешь ли, кто такая душа-девица?
Варда обернулся.
— Про то тебе не по чину, не по уряду даже спрашивать. Я бы и хотел если, не мог бы сказать. Прости, Сумарок. Нас не ищи, сами найдем…
***
В последний раз Варда в таком сокрушении духа застал Сивого, когда тот от Яры ушел. Так же бросался из стороны в стороны, так же смотрел… Долго отчаяния избыть не мог, в себя — веселого да злого — долго не мог вернуться.
Останавливать силой не стал, себе дороже. Знал братов крутой норов.
Сел на край обрыва, ноги свесил. Внизу река шла. Парило от воды и луга; река в туман рядилась, и был тот туман розовым да барвинковым разобран, как венок полевой.
Справился Варда дружелюбно.
— Чего ты сивкаешь, чего мечешься, ровно жук избяной? Парня в смятение вверг, что ему теперь думать?
Сивый остановился, ударил каблуком.
— Я бы сам знать хотел!
— Да что случилось, скажи толком. Там разберемся.
Сивый со вздохом рядом опустился. Все хмурился, растирал запястье.
Не злился, отметил для себя Варда. В ярости он Сивого помнил, и сейчас тот скорее потерянным глядел.
— Как если бы я Сумароком обернулся на короткое время. Его глазами смотрел, его сердцем чуял… Как если бы я стал человек. Комплекс его чувств, его опыт… Это было… Ужасно.
Сивый переглотнул, потянул себя за волосы, застонал, голову закинув.
— И прекрасно, прекрасно, прекрасно! Ближе невозможно! Но что это, Варда?! Как такое могло?! Меня всего перетряхнуло, перебрало! Мы же кнуты, мы над скотом хлебным стоим, мы им пастухи, а тут я в толк взять не могу, что творится! Что со мной творится?! Что с нами делается?!
Варда покачал ногой, задел каблуком камешек — полетел тот, в туман сиреневый, мальвовый.
Помолчал.
— Каково оно, — сказал наконец.
— Что? Я не понимаю.
— Я тоже, Сивый. Я — тоже.
Тауматроп
Весна случилась ранней, дружной: растворила небо, выпустила из рукавов звонких птиц, собрала скатерти белые камчатные, расстелила зеленые, браные. Летечко пришло с ярым солнцем, с хлебными ливнями, доброе, щедрое.
Как не выспеть ягодам-грибам, девкам да ребятне на радость?
Сумарок в ребятах уже не ходил, но ягоду любил. Непоседная жизнь научила его малому радоваться, малое ценить, а пуще того — малым и обходиться.
Вот и к вечеру, когда набрел путиной на россыпь луговой земляники, решил от удачи нос не воротить. Ягоду и поесть можно, листья — во взвар с прочей травой бросить, вот и добрая к ужину приправа.
Увлекся; пестерь скинул, в туес ягоды складывал. Знатная земляница уродилась: орешки крупные, ароматные на диво, а иные, что сухменным солнцем-ветром подвялены, те меда слаще. На дождь
