тотчас же очнулась на улице какого-то большого города. Она была хорошо одета, ей было столько же лет, как и в момент смерти, она помнила все, что с ней произошло, но в этом городе она никого не знала…

И тогда Мария из Магдалы поняла, почему после своей смерти на Земле она попала в этот мир…

Так много, много раз переходила Мария из Магдалы из одного мира в другой, везде рассказывая об Учителе, Его земной жизни и Его учении, держась заветов правды и любви к людям. Наконец, после одной из смертей она попала в мир, который смутно напомнил ей ту землю, на которой она впервые встретила Учителя.

Не прошла она по дороге и сотни шагов, как увидела впереди идущую ей навстречу группу людей, в которых она узнала своего Учителя с учениками. Протянула к Нему Мария руки, упала на колени и заплакала от радости, что привелось ей снова увидеть того, чье слово она несла в веках и мирах, и от боли, что не знает, как высказать все, что накопилось у нее за это время.

И спросила только:

– Господи, много жизней прошла я, но чувствую, что не так учила, как учил нас Ты! Что же мне сделать для того, чтобы стать подлинно Твоей ученицей?

А Учитель ответил ей, ласково поднимая ее с колен:

– Главное – люби. Люби каждого, но не бойся согрешить, когда этого требует от тебя любовь…

И тогда прозрела Мария из Магдалы. И когда началась её новая жизнь, она не побоялась солгать матери, что сын её жив и, может быть, вернется еще к ней, заронив надежду в материнское сердце; она спасала людей, когда это было нужно, не думая, что отягощает себя грехами, потому что радостно было ей видеть возвращавшихся к жизни людей. Н когда это понадобилось, она не побоялась поднять людей на восстание против извергов, потому что любовь должна быть не только щитом для невинных и слабых, но и мечом против злодеев…

А потом наступили предугаданные сроки, и ангел Смерти, приветствующий подвиг Марии из Магдалы, поднял ее в высший космос.

В другой раз он сказал:

– Сердце твое полно презрения к людям, но никогда не выказывай его. Настанет день, когда тебе может пригодиться их помощь.

Маленькие глазки Модератора были безжизненными, как и у Булгакова днем. Он часто говорил о «других» с отвращением и обожал рассказывать мне, как донимает их язвительной и желчной критикой, не забывая, впрочем, заговорщицки добавлять, что делает это для их же блага и что все они получают по заслугам.

Еще одного персонажа я называл Дон Жуаном. Он говорил о женщинах с таким вопиющим бесстыдством, что мог вогнать в краску даже меня, старого врача. В его присутствии лицо Булгакова странно искривлялось, и слова, вылетавшие из перекошенного рта, походили на шипение. Хоть я и пытался сохранять спокойствие и объективность, – ведь я исследовал (точнее, внушал себе, что исследую) любопытные феномены, имеющие место у меня перед глазами, – после бесед с Донжуаном у меня кружилась голова и по позвоночнику струился пот. И все же самым навязчивым видением былСочинитель. В последний раз он появился примерно в час ночи шестого марта…

Я запомнил эту дату не только по записи в дневнике – том самом дневнике, который погиб при пожаре, разделив участь части моего архива – документов, рукописей и книг, – но и потому, что именно в то утро произошло странное событие…

На огромную рябину перед окном комнаты Булгакова прилетели три черные птицы. Никто из нас не мог понять, откуда они взялись и что делают в Москве в такие суровые холода. Я думаю, то были вороны или же очень крупные вороны. Одна из них держала в клюве кусок падали. И еще я отметил, что их несоразмерно большие крылья похожи на огромные черные руки. Я ясно это видел, потому что птицы в борьбе за кусок мертвечины бешено хлопали крыльями, стараясь удержаться на голых ветвях. Когда с падалью наконец было покончено, они уселись друг напротив друга за мутным стеклом и замерли, как неживые. Я еще подумал, что они удивительно напоминают наскальные или вырезанные по дереву изображения странных животных-тотемов в восточных храмах. В то утро со мной были Ермолинский, Попов и сестра Булгакова – Надежда Земскова. В безмолвном оцепенении наблюдали мы за этими тварями. Первым заговорил Попов. – Они, должно быть, голодны до смерти. Он взял со стола кусок хлеба и остатки затвердевшего сыра. Медленно и осторожно, чтобы не спугнуть птиц, открыл окно и с удивительным добросердечием – что было так на него похоже – предложил им зачерствевшее угощение. С громкими криками они приняли мою подачку и улетели прочь.

В ту же ночь, когда я сидел, старательно фиксируя каждое слово Булгакова – на полях книг, на обрывках нот, где придется, – Сочинитель появился в третий раз. Он говорил не меньше часа, но ни разу не обратился ко мне напрямую. Знай я, что больше никогда его не увижу, – о многом спросил бы его тогда! Но нет, я лишь прилежно записывал его речь, стараясь не упустить ни слова. Вот последний рассказ Сочинителя – точнее, та часть, которую мне удалось запомнить, ведь часть моих записей поглотил безжалостный пожар в доме. Рассказ, поведанный тем же сухим языком будущего – слова, произнесенные в черной тишине предвечной, предсмертной морозной ночи – слова, записанные рукой человека, переставшего отличать реальность от химеры:

Исповедь

Теперь я монах, а раньше был священником. Моей обязанностью было исповедовать рыцарей, шедших под предводительством Пьера де Монтагю на завоевание Гроба Господня и его защиту от мусульман. Достигнув восьмидесяти пяти лет, я вернулся во Францию, где жил в монастыре неподалеку от Бордо. Все знали, что я мало сплю, и поэтому, когда нужен был ночью священник, обычно посылали за мной.

Отослав окружавших его людей, он открылся мне, что он – тамплиер, посвящен в тайное тайных Ордена, а потому исповедь его должна содержаться в тайне только от людей простых, но не от рыцарей, с которыми он уже давно не имеет связи. Вот почему он просил меня записать все, что я от него услышу, и по возможности переслать магистру Ордена.

Так я и сделал впоследствии. И вот, что он мне рассказал.

«Я был знаком с тайными науками, знал заклинания, чтобы вызвать духов, и однажды мне захотелось во что бы то ни стало увидеть темных Арлегов, о которых я слышал в наших