Однако Воробьев любил лабораторию точно не за обои и диваны. Стеллажи с реактивами, десятки стеклянных колб, законсервированных непонятно с чем, и дорогой немецкий микроскоп – вот главное его богатство.

Водой из пруда с дачи Соболева Кирилл Андреевич, конечно, не запасся: требовалось время, чтобы ее добыть и сравнить. Однако сравнивать было с чем.

Долго и тщательно Воробьев делал смывы из расщелины дереве трости, а после разглядывал совершенно чистую, казалось бы, жидкость на лабораторном стекле. И озвучивал мудреные названия находок:

– Фрагмент личинки науплиуса… коловратка рода синхета… а это у нас кто? Не поверите, Степан Егорович: дафния магна! Самочка. Ее еще называют водяная блоха. Отлично сохранившаяся, хоть и, к сожалению, неживая. И это, скажу вам, весомая улика, потому как дафнии магна широко распространены именно в пресноводных водоемах, к коим принадлежат пруды…

Воробьев уже готов был углубиться в более пространный рассказ о блохах, но Кошкин, вовремя это уловив, оборвал:

– Итак, трость все-таки провела некоторое время в пруду, вероятно, вместе с картинами и ценностями из дома Соболевой…

– Весьма продолжительное время, не меньше четырех месяцев судя по состоянию микроорганизмов! – поправил Воробьев.

И на сей раз поправка была важной:

– То есть, если предположить, что в пруд ее поместили в конце мая, когда была убита вдова, то вынули вот только что – в августе-сентябре?

Занятно…

– Вероятно, что так, – согласился Воробьев. – Сперва хотели скрыть орудие убийства, но потом решили подбросить ее в дом к Соболеву. Ума не приложу, зачем такие сложности. Почему бы не подбросить сразу в мае или хоть в июне?

– Вот и я не понимаю. История с цыганкой, проводы сестры Нурминена на вокзал… все говорит о том, что убийство тщательно спланировали. Но сперва как будто хотели «повесить» его на садовника… а после передумали.

Кошкин размышлял, изучая трость. А потом, вспомнив, полез во внутренний карман сюртука, за блокнотом. На последней его странице рукой Александры Соболевой здесь был записан адрес той самой сестры садовника и горничной на даче Соболевой – Маарики Нурминен. По мужу она, должно быть, носила иную фамилию, но сейчас Кошкина больше интересовало, похожа ли Маарика на своего брата. Блондина, между прочим. И не опирается ли она при ходьбе на трость?..

* * *

После ареста брата Маарика Нурминен стала жить с роднею погибшего мужа, потому как иных близких вовсе не имела. Деревня, где она обосновалась, была финской и стояла на самом берегу Ладожского озера. Слава Богу, не особенно далеко от столицы: дороги успели подсохнуть, и Кошкин с Воробьевым добрались служебным экипажем за три с половиной часа. Кошкин даже рассчитывал, что и вернуться успеют до темноты.

Финские деревни не похожи на русские, с улицей посередине. Здесь каждая изба строилась отдельно, на приличном расстоянии друг от друга, да и вся деревня могла насчитывать не больше двух-трех дворов. Жили обособленно, но скученно, большими семьями. Крохотную светлицу в одно окно Маарика делила с двумя старшими дочерями хозяина – все прочее же семейство устроилось на второй половине дома, рядом с огромной печью. Маарику жалели и не попрекали, тем более, что Александра Васильевна исправно высылала деньги ей в помощь. И все же, едва ли Маарике жилось здесь столь же вольготно, как во флигеле у вдовы Соболевой…

Тростью она, к слову, не пользовалась. Однако и правда была блондинкой – высокой и статной, подобно брату. Только настороженной сверх всякой меры, неразговорчивой и грубой. А впрочем, жизнь потрепала Маарику Нурминен довольно, чтобы характер сложился именно таким.

Муж ее давно уже умер от чахотки, оставив без средств к существованию, а единственная дочь тяжело и неизлечимо болела. Девочка – возрастом немногим старше дочери Воробьева – даже во двор не выходила, не могла. А по избе передвигалась еле-еле, тяжело опираясь при этом на палку. Зато много улыбалась, тянулась к людям, но почти не говорила – лишь издавала нечленораздельные звуки, которые понимала только ее мать.

А полка возле лежака девочки сплошь была уставлена склянками с настойками да лекарствами. Воробьев со вниманием те склянки рассматривал, пока Кошкин без особенного успеха пытался разговорить Маарику.

Начал, как водится, издалека:

– Значит, говорите, в тот злополучный день, ни вас, ни вашей дочери на даче не было?

– На десять утра билет на поезд куплен был – вот и считайте, – хмурилась Маарика и смотрела в пол. Но отвечала подробно, потому как приучена была представителям власти не перечить. – Чуть свет мы ужо на ногах, чтоб не опоздать-то. Я б и корешки вам показала от билетов – да все давно уж отдала сослуживцам вашим. Меня, почитай, раз десять расспрашивали да допрашивали.

– Неужто сюда приезжали?

– Какой там… – глянула на него женщина. – В Петербурхе еще дело было. В кабинет вызывали да не позволяли уехать. Вот только, с месяц назад, разрешение выдали с горем пополам. Да покоя нам так и не видать, хоть я уже и клялась, и божилась, что ни в чем мы не виноватые. И Йоханнес не виноват… Добрый он, мухи не обидит. И не пьет совсем…

От безысходности Маарика тихонько заплакала и принялась вытирать глаза уголком платка, а ее дочка, со стуком переставляя палку, немедленно приблизилась, обняла и невнятно замурлыкала что-то матери на ухо.

Кошкин чувствовал себя невероятным мучителем теперь… но отступать было нельзя. Да и оправдывало его, что приехал он с хорошей вестью:

– Ваш брат и впрямь невиновен, – поторопился сказать он, – по факту это доказано. Я прослежу, чтобы соответствующие документы были оформлены как можно скорей, и он оказался бы на свободе.

Маарика всхлипнула еще раз, подняла глаза, но смотрела недоверчиво, хоть и с надеждой.

– Куда вы ездили в тот день, да еще и с больной дочерью? – продолжил расспросы Кошкин.

– Сюда и ездила… в деревню. Май стоял, картошку пора было сажать – вот родня меня и позвала на подмогу. А Эмму я куда одну оставлю? Хорошо Йоханнес помог, на руках дите и в коляску, и в вагон затащил.

– И хозяйка вас отпустила? Картошку сажать? Как же она без вас справлялась?

– Хорошо справлялась… я ведь не в первый-то раз уезжала. Да и выходной у меня был каждое воскресенье! А в тот раз так и вовсе… я уж говорила сослуживцам вашим, что Алла Яковлевна как будто бы ждали кого-то, а потому поскорей нас с Йоханнесом выпроводить хотела.

Кошкин насторожился. Говорила об этом Маарика или нет, но в протоколе полиция того