Глава 41

То ли совсем ему стало скучно, то ли возраст брал своё, то ли избаловал его Господь щедротами, но после разговора с ландаманом ему совсем не хотелось возвращаться на переговоры.

В иные, прошлые времена он был бы там неотлучно, за каждый крейцер торговался бы, даже зная, что вся суета может быть напрасной. А теперь нет… Тоскливо ему было слушать все те пререкания, в которых адвокаты его были как рыба в воде. Как открыл ему Первый Консул глаза на все невидимые обстоятельства, так весь пыл его к переговорам сразу угас. Теперь он пошёл к реке, уселся на берегу, не боясь испачкать свои роскошные панталоны и замарать туфли, позвал Гюнтера с вином и стал смотреть на воду, попивая вино и думая только лишь об одном: отдаст ли Райхерд свою дочь замуж за его племянника или нет.

«То решило бы все вопросы сразу. Если ландаман так влиятелен, как говорят, то он уж найдёт управу на всех тех, кого он называет горлопанами из совета кантона. Что ж, сети расставлены, попадёт ли в них рыба?»

Тут он уже ничего не мог поделать, только лишь ждать. Ждать! Хоть это для него было и непросто. Хорошо ждать бродяге да нищему на паперти, уж Господь да смилостивится и пошлёт чего-нибудь. А ему-то как раз ждать в большой убыток. И тут нечего считать зарплату адвокатам. Двадцать шесть монет в день — это сущие пустяки по сравнению с тремя тысячами людей и восемью сотнями коней, которых ежедневно нужно кормить. Да, много еды, много фуража взял он с боем, и кони, пока стоят без ежедневной тяжкой езды, могут и траву объесть вокруг лагеря. Но всё равно и овёс, и бобы, и горох, и сало, и солонина, и мука, и лук, и чеснок… Всё, всё, всё это исчезает возами, целыми возами. Да не возами, а целыми небольшими обозами. Прошёл день — и нет десятка телег с едой и овсом. Вот так, отдохнул у речки, попил вина, а полвоза еды ушло, как в прорву. И это не считая платы, что нужно платить всем этим тысячам людей, от первых офицеров до последних кашеваров или возниц.

Вот и сиди жди. Выслушивай пустую болтовню тех, у кого язык без костей. То есть этих чёртовых адвокатов да переговорщиков от горцев, которые им под стать.

От таких мыслей ему даже отличное вино надоело, разонравилось, он выплеснул остатки из кубка на землю. Встал и пошёл посмотреть, как идёт дело с укреплением лагеря. Лагерь он будет укреплять ещё и ещё. Он и так уже неплох, но есть ещё куда улучшать. И пусть чёртовы горцы, все эти приехавшие с болтунами офицеры видят, что дело ещё вовсе не кончено, что он отсюда уходить пока что не собирается. И коли мира не случится, то встанет он на их земле так твёрдо, что зубы об его лагерь они обломают.

Когда он с Шубертом и Рене обсуждал, сколько ещё рогаток вбить перед рвом у западной стены, и когда говорил с Пруффом о насыпях и помостах для пушек, кавалер всё время думал о встрече с Первым Консулом. И вместе с лёгкой тревогой ожидания его не покидало чувство надежды.

«Скорее всего, Райхерд пойдёт мне навстречу, может быть, дочь свою и не выдаст за Бруно, наверное, побоится. А вот о мире похлопочет. Война со мной оказалась делом для них весьма неприятным. Уж не так и сильны они, как в былые времена. Их можно бить, нужно ещё больше пушек, больше мушкетов и хорошая кавалерия для разъездов, вот этим их и брать и не ввязываться с ними в большие полевые сражения, вот и вся военная хитрость против них. Да, они, конечно, подготовятся, укрепят городские стены, выроют рвы заново, починят ворота и подъёмные мосты. Но деревни, малые города они не защитят, и лес, сложенный в горах, они никуда до весны не денут, реку я им для сплава закрою. И всё это теперь ландаман понимает. Он похлопочет о мире, похлопочет. Да и сапфир императорский ему весьма приглянулся, падок на подобное оказался Первый Консул».

Но все эти, казалось бы, правильные мысли не давали ему спокойствия, он плохо спал, плохо ел, хоть виду не показывал, но тревожился, тревожился. И было отчего. Там, на его берегу реки, под надёжной охраной находились его сундуки. Большие сундуки с серебром и небольшие сундуки с золотом. Денег было очень и очень много… Много, если не воевать больше, а если горцы, в глупой своей заносчивости, продолжат войну, то всех тех денег ему хватит лишь на полтора или два года войны. Не больше. И ему было бы очень, очень жаль тех денег, поэтому войну нужно было прекращать всяким способом.

Даже если Линхаймский лес останется за кантоном, и человек его не будет допущен на Мелликонскую ярмарку, и ячмень его в кантон не пустят, всё равно ему выгоднее будет мир. Мир даже на самых плохих условиях.

Утром к нему пришли его адвокаты.

— Как прошли ваши переговоры с их предводителем? — сразу после приветствия спросил у него Лёйбниц.

— Пока нет у меня мыслей по этому поводу, — отвечал генерал. — Говорил он со мной хорошо, без спеси и заносчивости. Подарок мой он принял.

— Он, как и вы, на вечернее заседание не прибыл, то хороший знак, — сказал Крапенбахер.

— Вот как? — удивился Волков. — Чем же он хорош?

— Если первые лица делегаций после личной встречи не приходят в переговорный зал, значит, они о чём-то договорились, — пояснил Крапенбахер.

— Или стороны обсуждают сделанные друг другу предложения в узком кругу, — добавил Лёйбниц. — А это верный признак сближения позиций.

— Безусловно, — соглашался с ним коллега.

Волков подумал немного и согласился с этими матёрыми крючкотворами.

— А чем закончилось вчерашнее заседание? — спросил генерал.

— По сути, ничем. Ваш человек будет иметь право торговли на Мелликонской ярмарке на правах всех прочих гостей, — отвечал Крапенбахер. — Ему придётся платить триста шестьдесят пять монет в год, без права покупать землю и строить свои склады и амбары, но они гарантируют ему неприкосновенность и закон.

— Значит, гарантируют неприкосновенность? — медленно спросил кавалер, вдевая руки в рукава поданного Гюнтером колета, подшитого кольчугой.

— Да, говорят, что всё будет по закону, — сказал Крапенбахер. —