— Как… как ты смеешь так говорить! Ну, разве это не свинство сиволапое? — и передразнил: — х. (хоботишко)! Да разве можно произносить такое имя?

— А как же?

В. В. поднялся и вдохновенно и благоговейно, точно возглас какой, произнес имя первое — причинное и корневое:

— X. (хобот).

— Повтори.

Я повторил и пропал.

— Ведь это только русские люди! — горячился В. В., — наше исконное свинство. Все огадить, охаять, оплевать —

И я уж молчком продолжал рисовать. Но не из природы анатомической, а из чувства воображения.

Успокоился же В. В. на рисунке: верно, что-нибудь египетское у меня вышло — невообразимое.

— Чудесно! — сказал В. В., — это настоящее!

И простив мне мое русское произношение — мое невольное охуление вещей божественных, рисунок взял с собой на память [РЕМИЗОВ. 99–101].

Возвращаясь вновь к «проблеме пола», укажем, что в символистских кругах, где вращался Розанов до 1913 г., она утвердилась как важная часть философского дискурса. Например, на московских Религиозно-философских собраниях начала XX в.

полемика вокруг девства и брака <…> имела гораздо более широкий круг значений, чем просто девство vs брак. Она стала частью споров между «натуралами», которые считали целью своей жизни восполнение природы, и утопистами — визионерами, искавшими преображения тела; между практикующими и умозрительными сенсуалистами; между патриархальными традиционалистами и декадентами — утопистами, боявшимися вырождения [МАТИЧ. С. 56].

Если Владимир Соловьев и такие символисты, как Мережковский, Философов и Блок вступали с антикреацинистской программой, то взгляды Василия Розанова на вопросы пола и размножения рода человеческого были диаметрально противоположенными. Мировоззренческая позиция, которую Розанов занял и отстаивал в полемике на заседаниях Религиозно-философского собрания и которой он оставался, по сути своей, верен до конца своих дней, как уже отмечалось, идет вразрез с идейными установками русских символистов.

Философские и сексуальные воззрения Розанова вступали в противоречие со взглядами позднего Толстого, Соловьева, Гиппиус и Блока — основных героев «Эротической утопии». Прежде всего, <…> он упорно отстаивал ценности брака, детородного секса и патриархальной семьи — в противоположность одновременно страху и экзальтации своих современников перед концом природы и истории. В этом отношении его воззрения напоминают раннего Толстого, символом которого стала пеленка с желтым пятном, венчающая художественное здание «Войны и мира» [МАТИЧ. С. 53].

В отличие от христоцентризма, на котором базировались их метафизические воззрения, Розанов в своих заявлениях выступал с догматических позиций Ветхого Завета. Опираясь на авторитет Отца, он проводил линию жесткой критики Сына, который, заявив:

Не думайте, что Я пришел отменить закон или сказанное в книгах пророков; Я пришел, чтобы исполнить, а не отменить (Мф. 5:17),

— на самом деле, по утверждениям Розанова, его извратил, — в первую очередь в части важнейшей с точки зрения «философии жизни» заповеди «Плодитесь и размножайтесь» (Быт. 1:28)[242].

В своем полемическом запале Розанов основной акцент делает на том, что все христианские святые воспринимают природу как нечто, противостоящее Духу, т. е. по сути своей врага, с которым следует сражаться. Во вражеском ряду в первую очередь оказывается телесность — как средоточие плотской греховности. Если согласно христианскому учению Христос произошел от «бессемейного зачатия», отчего его тело обладает особенными качествами, нежели тело любого «тварного существа», то Розанов-христоборец именно «семя» кладет в основу своей гендерной метафизики, — см., например, его статью «Семя и жизнь» (в сборнике «Религия и культура» [РОЗАНОВ-СС. Т. 26]). По убеждению Розанова иудаизм и в придачу к нему древние восточные религии[243], в отличие от христианства суть «религии жизни»: осеменения-зачатия, рождения, преизбыточествующей плоти, телесного здоровья и цветения. «СЕМЯ», по Розанову, краеугольный камень иудаизма, залог Завета Авраама с Б-гом. Оно же им

толкуется как «муже-женское слагание Космоса», в котором имеет место предзаданная целесообразность единства полов. Размышления по поводу египетских изображений Озириса (лежащего в гробу с эрегированным пенисом) приводят его к мысли о том, что человек «умирает весь, в полном составе души и тела, за исключением ростка, живчика, семени…». Египет был ему близок: «Потенция — это есть зерно египетское. Это = „семя“, „семечко“, „капелька“, выбрызгиваемая из фалла: самая сущность он…»[244]. Вследствие таких взглядов Розанов — антихристианин («русский Ницше»), ибо для него тело не есть машина страдания, напротив, — это источник любви и наслаждения, которому стоит доверять [ЧЕТВЕРИКОВА. С. 15].

Напротив, уничижающее плоть во имя Духа христианство, особенно русское православное, в представлении Розанова есть религия умирания, «сладкой смерти».

Христианство для Розанова — слишком спиритуалистично, односторонне спиритуалистично, в сущности, враждебно быту и бытию. Розанов не доверял высоким материям, он называл христианство номиналистичным — чисто словесным построением, чуждым человеку на всех его путях. <…> Пол для него — святое, граница и соединение человека с Богом. Пол Розанова семейный, творящий, а не стороннее развлечение. Он, например, настаивал на добрачной невинности девушек, видел тут некую метафизику [ПАРАМОНОВ-ТОЛ].

Из такого вот рода идейной убежденности, по нашему мнению, и тянуться корни розановского пансексуализма, включающего в себя и фаллоцентризм и, несомненно, как качество его личности, визионерскую эротоманию. Говорить же в контексте «проблемы пола» о каком-то христианском, а тем более православном ее видении Розановым явно не приходится. Все вышеизложенное свидетельствует о том, что:

Розанов — мыслитель, придерживающийся языческой трактовки пола, которой свойственна культивация чувственно-телесной природы, «беспредел» чувственных наслаждений [ЧЕТВЕРИКОВА. С. 15].

Много жестче высказывается по этому поводу Николай Бердяев.

Розанов — это какая-то первородная биология, переживаемая как мистика. <…> Многих пленяет в Розанове то, что в писаниях его, в своеобразной жизни его слов чувствуется как бы сама мать-природа, мать-земля и ее жизненные процессы. Розанова любят потому, что так устали от отвлеченности, книжности, оторванности. В его книгах как бы чувствуют больше жизни. И готовы простить Розанову его чудовищный цинизм, его писательскую низость, его неправду и предательство. Православные христиане, самые нетерпимые и отлучающие, простили Розанову все, забыли, что он много лет хулил Христа, кощунствовал и внушал отвращение к христианской святыне, Розанов все-таки свой человек, близкий биологически, родственник, дядюшка, вечно упоенный православным бытом[245].

Другой современник Розанова и его симпатизант — критик и публицист символистского толка Николай Абрамович (1881–1922) писал в статье «Новое время и „соблазненные младенцы“. В. В. Розанов»:

В писаниях Розанова действительно есть эротизм, переродившийся, как бы перебродивший, перегнанный в философию. Муть органических влечений и низменных рабских очарований проходила через перегонный куб отвлеченного мышления, через высшее начало в человеке,