Шрифт:
Закладка:
* * *
Очнувшись, Мессинг обнаружил себя в какой-то узкой, выкрашенной белой краской комнате с непомерно высоким потолком. За изголовьем обнаружилось что-то, напоминающее оконный проем. Оттуда лился свет, и на кровати лежал солнечный квадрат, исполосованный тенью решетки.
Ощущение было необычное, утомительно болела нога. Он ощупал ее, ниже колена она была замотана чем-то твердым и неровным. Если это гипс, значит, конечность сломана. А другие? Как насчет внутренних органов? Первый экстрасенсорный осмотр подтвердил: кроме сломанной левой ноги и кровоподтеков на лице, других серьезных повреждений не было.
Затем снова провал в небытие. Очнулся от боли. Была ночь. В комнате едва теплился синий свет, рождаемый покрашенной лампочкой в металлической сетке, ввернутой высоко на потолке. Обнаружилась какая-то живность, напоминающая комаров, только с длинными хоботками и такими же несуразно длинными ножками. Под полом скреблись мыши, делились чем-то своим, заветным. Он прислушался к их разговору: ничего интересного.
Потом вновь забытье, сон.
* * *
Мессинга разбудили толчком в плечо.
Знакомый офицер из наркомата – его, кажется, звали Ермаковым – выглядел сурово, но эта суровость была наигранной. От Мессинга не скроешь суматошную беготню мыслей, одолевавших старшего майора! Он отвернул голову к стене.
Майор изящно выколотил папиросу из пачки. За его спиной стояли двое в белых халатах. Один из них был врач, другой охранник. Оба тянулись по стойке смирно.
– Гражданин Мессинг! – сурово потребовал чекист.
Он не ответил.
Неожиданно голос его сник:
– Вы сами виноваты.
Врач и изображавший медбрата охранник буквально онемели. Такой деликатности в стенах тюремного лазарета им еще не приходилось встречать.
Тут Вольф вспомнил Гнилощукина, его предсказание относительно малой нужды и заявил:
– Ссать хочу!
– Что? – не понял капитан.
– Что здесь непонятного? – спросил Мессинг. – Мне до сих пор не давали утку, я мочился под себя.
Цвет лица врача изменился настолько стремительно, что стало ясно: атаку Вольф ведет в верном направлении.
– Гнилощукин просил написать все, что я знаю. Дайте мне бумагу и ручку, я напишу. Но прежде утку, потом все остальное. Жалобу наркому, например…
На врача, как, впрочем, и на медбрата, без жалости смотреть было нельзя.
Майор взглядом отослал их, они стремглав выскочили в коридор. Появились с небывалой поспешностью. Мессинг оправился, утерся мокрым холодным полотенцем, ему сменили постель, после чего врач и охранник исчезли, будто их не было.
Ермаков придвинул стул и подсел поближе.
– Вы неправильно поняли Гнилощукина. Он не имел в виду применять физическое воздействие. Это был несчастный случай.
– Я не знаю, что имел в виду Гнилощукин, только он «перегнул палку». Об этом я тоже доложу наркому.
Ермаков усмехнулся:
– Хорошо, вам дадут чернила и бумагу.
* * *
Составив отчет, более похожий на жалобу, Мессинг более недели ждал результата. Все эти дни к нему относились с повышенным вниманием. Страх сотрудников, имевших доступ в его камеру, был настолько горяч и обилен, что Вольфу не составило труда выявить причину молчания руководства. Нарком внутренних дел Узбекистана Гобулов Амаяк Захарович в связи с намечавшимся в скором времени завершением отправки частей Андерса в Красноводск, а затем в Иран был вызван в Москву, а без него никто, в том числе и Ермаков, не хотел брать на себя ответственность за высокопоставленного (или, как выразился один из охранников-медбратьев, «хитрожопого») стукача.
Прибытие большого начальника Мессинг уловил загодя. В больнице началась суматоха: врач прибежал в камеру и, задыхаясь от волнения, спросил, сможет ли он передвигаться, если ему принесут костыли? Эта забота и хлеставший из него страх обнадежили его, Вольф потребовал кресло-каталку. Все бросились на поиски каталки. Такого предмета в тюремной больнице не оказалось. Пришлось обратиться в соседний военный госпиталь.
Вечером, когда спала жара, Мессинга усадили в каталку, и, ни слова не говоря, повезли к лестнице, где два дюжих охранника подхватили кресло и поволокли по лестнице на третий этаж – как оказалось, в кабинет самого главного балабоса, заведовавшего кирпичным домом.
Все эти дни Мессинг старался не тратить времени даром. Набирался сил, прикидывал, как половчее выскользнуть из объятий такого цепкого, многорукого и многоликого отца, как НКВД.
К сожалению, ему так и не удалось выяснить, что курит Амаяк Захарович. Скорее всего, нарком предпочитает персидские сигареты, которыми после августа сорок первого контрабандисты завалили Ташкент[71]. Представьте разочарование, когда в кабинете Гобулова Вольф не обнаружил ни запаха табака, ни какого-нибудь другого аромата – например, одеколонного или насыщенного женского духа, способного донести до него подспудные мысли местного балабоса.
Товарищ Гобулов оказался красавцем: высокий, с тонкой талией, аккуратными усиками, он трудно поддавался гипнозу. Мысли прятал глубоко, не подступиться.
Но Мессинг не терял надежды. Пусть его недоброжелатели думают и пишут, что угодно, но Мессинг и без применения идеомоторики или гипноза имел возможность докопаться до причины такого странного гуманизма несгибаемых чекистов, который они проявили к залетному гастролеру. В те суровые дни, когда Вольфа поместили в тюремный лазарет, ему пришлось мысленно познакомиться со множеством трагических историй, которые то и дело случались с подследственными в подвалах местного кирпичного дома.
Эти рассказы Мессинга не столько испугали, сколько взбодрили. Ермаков и Гнилощукин подтащили медиума к краю пропасти и на самой кромке дали возможность передохнуть. Он был просто обязан воспользоваться представившейся удачей и для поднятия духа заглянул в бездну. Оттуда, не мигая, на Мессинга пялились желтые, манящие ужасом, прилипчивые глаза альтернативного будущего. Оно непонятно каким образом соседствовало с обещанным ему счастливым концом, наблюдавшим за ним сверху, сквозь божественную лазурь. Незримые сущности, в том числе «измы» и «сти», всякие прочие химеры и эйдосы, толпившиеся рядом, с любопытством ожидали, что предпримет завзятый экстрасенс, чтобы отскочить от края бездны? Какой пируэт совершит?
Мессинг кожей ощущал ответственность перед этой незримой публикой. Чувство ответственности, желание исполнить долг обострили его дар до неслыханных пределов. Он настолько овладел искусством угадывания мыслей, что ему уже не нужен был табачный дым. Ему хватило бы любой зацепки, например, доброжелательного настроя индуктора, его желания поделиться с экстрасенсом сокровенным, какими бы соображениями тот ни руководствовался. Сгодилась бы его отвлеченность на какой-нибудь пустяк, например, на воспоминания о детстве, мечты о женских прелестях или раздумья по поводу того, какую карту, играя в дурака, выгоднее сбросить.
В любом случае нужна была ясность. Вольфу позарез хотелось знать, по какой причине известного артиста, имевшего успех перед самой высокопоставленной публикой, швырнули в лапы Гнилощукина, а потом поспешно, не без некоторой опасливой суетливости поместили в лазарет. Что это, приказ Москвы? Тогда его дело худо.