поле, тачку, дерево, звезду, да что угодно, на чем можно остановить взгляд, в то время как здесь перед глазами стояло все время одно и то же, всегда и неизменно вечное и омерзительное одно и то же. И ничего, что могло бы отвлечь от назойливых мыслей, от навязчивого бреда, от мучительно-бессильных воспоминаний. А именно этого и добивались мои палачи – меня должны душить мои собственные мысли, душить до тех пор, пока я, вконец задыхаясь, не в силах больше выдержать, не выкину их из головы все до единой вместе с блевотиной признания, пока не расскажу и не подпишу все, что они захотят, пока не выдам все – и людей, и секреты. Я чувствовал, мало-помалу нервы мои под этим жутким гнетом пустоты начинают сдавать, и тогда, рискуя свихнуться от умственного напряжения, я стал искать и изобретать способы хоть как-то отвлечься. Пытаясь себя занять, я силился восстановить в памяти все, что когда-либо учил наизусть: национальный гимн и считалочки детских лет, Гомера, которого проходили в гимназии, параграфы Гражданского кодекса. Потом стал считать, складывать и вычитать первые попавшиеся числа, однако просто так, вхолостую, память моя в этой пустоте работала плохо. Я ни на чем не мог сосредоточиться. То и дело в голове вспыхивала и начинала тревожно пульсировать мысль: «Что они знают? Что я говорил вчера и что надо будет сказать в следующий раз?»

Так продолжалось – передать это словами все равно невозможно – четыре месяца. Четыре месяца – в скобках прописью четыре. Записать, впрочем, ничего не стоит, всего шесть букв! И сказать легко: четыре месяца, шесть слогов. Секунды не пройдет, а вы их уже произнесете, эти шесть слогов: четыре месяца. Но никто не в силах описать, измерить, изобразить во всей жуткой наглядности – ни себе, ни кому-либо другому, – как долго, сколь бесконечно долго тянутся минуты, часы, сутки в безвременье и вне пространства, и никому не объяснишь, как пожирает и разрушает тебя изнутри эта пустота, это ничто, принявшее форму стола, кровати, умывальника, обоев, и вечное безмолвие, и вечно один и тот же надзиратель, который, не глядя, сует тебе твою порцию еды, и вечно одни и те же мысли, что кружат и кружат в этой пустоте, доводя тебя до умопомрачения. По некоторым мелким признакам я с тревогой стал замечать, что с головой у меня не все в порядке. В первые недели я сохранял на допросах ясность мысли, давал показания спокойно и обдуманно, и двойная бухгалтерия в мозгу – что надо говорить, а что нет – функционировала бесперебойно. Теперь же я был не в состоянии внятно, без запинки, сформулировать даже самое простое предложение: отвечая на вопрос, я как завороженный не сводил глаз с пера, протоколирующего мои показания на бумаге, я как будто норовил эти слова, уже сказанные, догнать, проверить и вернуть назад. Я чувствовал, силы мои сдают, и все ближе мгновение, когда я, лишь бы спасти свою шкуру, выложу все, что знаю, и даже сверх того, когда я, не в силах больше выдержать эту удавку пустоты, выдам всех двенадцать человек со всеми их тайнами – и не дорогой ценой, а лишь за секунду передышки. И однажды вечером такой миг действительно настал: надзиратель как раз принес мне еду, когда я, вдруг не выдержав, заорал ему вслед:

– Ведите меня на допрос! Я все скажу! Я дам показания! Скажу, где все документы, где деньги! Я все скажу, все!

По счастью, он меня не услышал. А может, не захотел услышать.

И тут, когда я действительно дошел до крайности, случилось нечто непредвиденное и принесло спасение, хотя бы на время. Было это в конце июля, день выдался пасмурный, хмурый, дождливый. Мне хорошо это запомнилось, дождь барабанил в окна коридора, по которому меня вели на допрос. В прихожей перед кабинетом следователя пришлось ждать. Ждать приходилось всегда, очевидно, это предусматривалось самой системой допроса. Сперва тебя шибанут по нервам внезапным вызовом, побудкой среди ночи, выводом в коридор, а потом, когда ты уже худо-бедно опомнился, собрался, мобилизовал на борьбу волю и разум, тебя заставляют ждать, бессмысленно и долго, час, два, три, лишь бы измотать твои силы и твой дух. В тот четверг, 27 июля, меня промурыжили в приемной особенно долго, битых два часа и, разумеется, на ногах; я, кстати, и дату только потому так хорошо запомнил, что в приемной этой, где мне конечно же садиться не дозволялось и где я два часа проторчал столбом, на стене висел отрывной календарь, и я вам передать не могу, что я испытывал, пожирая глазами это число, 27 июля, и немногие слова на календарной странице, – настолько я изголодался по всякому написанному или напечатанному слову, настолько жаждал впитать эти знаки в свой мозг. Ну, а потом потянулись бесконечное ожидание и неотрывное глазение на дверь, когда же та, наконец, откроется, и лихорадочные прикидки в уме, о чем мои инквизиторы на сей раз меня спросят, хотя я прекрасно знал: все равно они спросят о чем-то совсем другом, а не о том, к чему я внутренне подготовился. И все же, несмотря ни на что, мука ожидания и даже усталость в затекших ногах были блаженством и величайшей радостью, ведь я находился в другом помещении, не в своей ненавистной одиночке, здесь было целых два окна вместо одного, здесь не было ни кровати, ни умывальника, ни трещины на подоконнике, которую я уже просто видеть не мог, до того она мне обрыдла. Здесь дверь была совсем другой покраски, у стены стоял совсем другой стул, а еще слева был канцелярский шкаф с папками и вешалка с крючками, на которых висели три-четыре мокрые шинели, униформа моих палачей. Я разглядывал на этих шинелях каждую складочку, стараясь запомнить любую мелочь – например, капельку, что набухала на уголке мокрого воротника, и пусть вам это покажется смешным, но я с замиранием сердца, с безумным волнением следил за судьбой этой капли: стечет ли она по желобку суконной складки или, противясь силе тяготения, все-таки удержится – да-да, я, затаив дыхание, несколько минут неотрывно глазел на эту каплю, словно вся моя жизнь от нее зависит. Потом, когда она все-таки капнула и скатилась вниз, я принялся считать пуговицы на шинелях, восемь на одной, восемь на другой, десять на третьей, а покончив с пуговицами, принялся сравнивать знаки различия на погонах, рукавах и лацканах, и мои изголодавшиеся глаза хватали, ощупывали и обтискивали все эти