бы ни бился Кручинин, а такого объяснения предугадать не смог бы. Такое объяснение мог дать только Подгородецкий, с его семейным укладом, с его образом жизни. И потому это наивное, неуклюжее и в чем-то, пожалуй, даже малоправдоподобное объяснение сказало Кручинину больше, чем самая ловкая увертка.

Но план состоял в том, чтобы не давать Подгородецкому передышки.

— Читайте дальше, — перевернул Кручинин страницу протокола.

«С гражданином, фотокарточка которого впоследствии была мне предъявлена, я встретился на первом этаже подъезда, где живу, возле квартиры Веры Петровны Кореневой в восемь часов вечера, а утверждаю это потому, что, прежде чем войти к ней, посмотрел на часы. Зашли мы туда с женой за нашим сыном, и к тому же Вера Петровна просила, чтобы я проверил, возможно ли переоборудовать ее телевизор: он у нее старой модели, пятиканальный, вторую программу не принимает. Мы посидели у Кореневой примерно час, до девяти, а так как передавалось цирковое представление и все смотрели телевизор, я так и не проверил его, и мы забрали сына и пошли домой».

Подгородецкий прочел и вопросительно взглянул на Кручинина.

— Все правильно? — спросил Кручинин.

— Все правильно, — ответил Подгородецкий.

В его ответе не было настороженности, была лишь скрытая обида. Испытывают? Сомневаются? Настороженность сразу бы выдала его, обида, напротив, свидетельствовала в его пользу.

Кручинин протянул ему справку телестудии: подпись, печать, дата передачи, по поводу которой составлена справка.

«Трансляция из Москвы (цирковая программа) велась с девятнадцати тридцати до двадцати одного ноль-ноль по шестому каналу, а четвертый канал ввиду технических неисправностей выхода в эфир в указанный период не имел. Та же программа в записи передавалась по четвертому каналу с двадцати одного пятнадцати до двадцати двух сорока пяти».

Подгородецкий читал эту коротенькую справку так долго и с таким тупым выражением лица, будто бог весть что там было наворочено и разбираться в этом — напрасный труд.

— Не доходит, Борис Ильич, — потер он лоб.

По первому пункту не выкручивался, а по второму? Ловчит? Выигрывает время? Но есть и другой психологический вариант, подумал Кручинин, противоположный: поставим себя в положение человека, не помышляющего ни о каком алиби, — что тогда? Алиби ему не нужно. Он — вне подозрений. Ибо всякий ни в чем дурном не замешанный человек обычно исключает возможность быть в чем-то заподозренным. Были Подгородецкие у Кореневой? Были. Смотрели телевизор? Смотрели. А когда смотрели — в восемь вечера или часом позже, — какое это имеет значение для человека с чистой совестью?

— Какое это имеет значение? — по-новому как-то, теперь уже не тупо, а вроде бы озабоченно, спросил Подгородецкий.

И озабоченность была бы для честного к месту.

— У нас как в бухгалтерии, — улыбнулся Кручинин. — Надо, чтобы сходилось. Дебет с кредитом.

— А разве не сходится?

По простоте душевной ни в чем не замешанный бывает иной раз то ли наивен, то ли глуповат.

— Не сходится, — вздохнул Кручинин. — Не сходится время.

— Вон оно что! — откинулся Подгородецкий на спинку стула, и видно было, как судорожно сжались у него кулаки. — Вон за кого принимаете, Борис Ильич! — Сообразил наконец, что к чему. — Дебет с кредитом! А человек с человеком? — Затаенное негодование было в глазах. — Мне, допускаю, не верите, но Коренева-то, Вера Петровна, подтвердила! Общественница! Передовик!

— А я разве сказал, что не верю? — спросил Кручинин. — Да и не Коренева за временем следила, а вы. Давайте-ка рассудим здраво. С «Янтарем» нафантазировали? Ваши объяснения принимаю. Объясните и тут. Как получилось, что на ваших часах было восемь, а не девять, когда вы зашли к Вере Петровне? Может, стали часы?

Любой простодушный или, напротив, хитрюга, не находя иного выхода, ответил бы утвердительно. В самом деле, почему бы часам не остановиться?

Но Подгородецкий, словно бы одержимый шальным упрямством, отчаянно замотал головой:

— Часы у меня не становятся! И не становились! По радио потом сверял!

За что цеплялся он так упорно? За прежние свои показания, правдивость которых была уже опровергнута? Или за свое алиби? Но алиби тоже пошатнулось, рухнуло, точнее говоря, и, следовательно, не было смысла цепляться за него, — хитрюга должен бы смекнуть! Все-таки не хитрюга?

— Когда вы вошли к Вере Петровне, телевизор был уже включен? — спросил Кручинин.

Картины создаются из штрихов, а этот штрих, с виду совсем незначительный, в предыдущих протоколах не был отражен, — кто бы мог подумать, что он пригодится? Но видит бог, как говаривали в старину, Кручинин пытался теперь подсобить Подгородецкому, а тот презрительно отвернулся от него.

— Был включен, — подтвердил немедля.

И все-таки хитрюга? Утверждать, что сидели у Кореневой больше часа, вели беседы и только в четверть десятого включили цирковую программу по четвертому каналу, было бы вовсе неумно. Утопающий хватается за соломинку. Подгородецкий не стал за нее хвататься. Убежден был, что не утонет? Или действительно это ему не угрожало?

— Дебет с кредитом… — проворчал Кручинин. — Значит, отказываетесь объяснить?

— Не отказываюсь, — внес поправку Подгородецкий. — Не могу. — И добавил, поникший, обессилевший — Не укладывается в голове. — Помолчав с полминуты, он вдруг оживился, догадка его озарила: — Чем черт не шутит, Борис Ильич… Коренева в этой технике слаба. «Темп» у нее — за это ручаюсь. Пятиканальный — это всем известно. Но я же его, Борис Ильич, не раскрывал. Я ж к нему, извините меня, не притрагивался. А может, уже притрагивались, копались, вывели схему на шестой канал? Дамы забывчивые, а у Веры Петровны делов хватает… — Он умолк, прищурился. — Хотя маловероятно.

«Еще упущение! — с досадой подумал Кручинин. — Выходит, нужна была техническая экспертиза. Дамы забывчивые, хотя маловероятно. Нет, он не врет, с выводами торопиться не следует».

Настал черед пункту третьему, самому серьезному и самому сложному. Сложность заключалась в том, что опознание, тем более — по фотографии, акт хоть и процессуальный, имеющий законную юридическую силу, но и сугубо субъективный по своей природе. В практике Кручинина, правда, не бывало еще такого, чтобы опознающее лицо вольно или невольно ошибалось. Но он знал из теории: ошибки такие бывают. Он знал также, что в этих случаях нужно доискиваться совокупности улик.

— Скажите, Геннадий Васильевич, как по-вашему: могло ли так произойти, была ли на то причина, чтобы утром следующего дня Тамара Михайловна пошла в медвытрезвитель справляться о незнакомце, которого вы встретили накануне в своем подъезде?

Глаза у Подгородецкого были мелки, узки; показалось, он силится вытаращиться и не может. И хочет ответить, а немота парализовала его.

— Вы что, Борис Ильич? — опомнившись наконец, спросил он с участием, с тревогой — не за себя, за Кручинина; тяжеловат стал подбородок: отваливалась челюсть,