Шрифт:
Закладка:
Хозяин, зевая и постукивая по табакерке, растянулся в кресле и ответил:
– Жак, нам предстоит еще не один день прожить вместе, если только…
Жак. Словом, небу угодно, чтоб я сегодня молчал, а говорила трактирщица; это – болтунья, которой ничего лучшего и не надо; пускай же говорит.
Хозяин. Ты сердишься?
Жак. Дело в том, что я тоже люблю поговорить.
Хозяин. Твой черед придет.
Жак. Или не придет.
Понимаю тебя, читатель. «Вот, – говоришь ты, – настоящая развязка для «Ворчуна-благодетеля»! Согласен с тобой. Будь я автором этой пьесы, я ввел бы в нее персонаж, который приняли бы за эпизодический, но который бы им не был. Этот персонаж появлялся бы несколько раз, и присутствие его было бы оправданно. Сперва он явился бы, чтобы просить пощады; но боязнь плохого приема заставила бы его удалиться до возвращения Жеронта. Побуждаемый вторжением судебных приставов в его жилище, он набрался бы храбрости и вторично отправился бы к Жеронту; но тот бы отказался его принять. Наконец я вывел бы его в развязке, где он сыграл бы точно такую же роль, как крестьянин у трактирщика; у него тоже была бы дочка, которую он собирался бы пристроить у торговки дамскими нарядами, и был бы сын, которого он взял бы из школы, чтоб отдать в услужение, а сам бы он тоже решил просить милостыню до тех пор, пока ему не станет противна жизнь. Публика увидела бы ворчливого благодетеля у ног этого человека; его распекли бы по заслугам; он был бы принужден обратиться к окружающей его семье, чтоб умилостивить своего должника и заставить его снова принять помощь. Ворчливый благодетель был бы наказан; он обещал бы исправиться, но в последнюю минуту снова вернулся бы к своему обычаю, рассердившись на действующих лиц, которые любезно уступали бы друг другу дорогу при входе в дом; он крикнул бы им резко: «Черт бы побрал церемо…» – но тут же остановился бы на полуслове, сказав своим племянницам: «Ну-с, племянницы, подайте мне руку и войдем». – А дабы связать этот персонаж со всем сюжетом, вы сделали бы его ставленником Жеронтова племянника? – Отлично. – И дядя одолжил бы деньги по просьбе этого племянника? – Превосходно. – И это послужило бы причиной, почему дядя разгневался на племянника? – Именно так. – А развязка этой пьесы не была ли бы публичным повторением в присутствии всей семьи того, что каждый из них перед тем делал в отдельности? – Вы угадали. – Если я встречу когда-нибудь Гольдони, то расскажу ему сцену в харчевне. – И хорошо сделаете; он такой искусник, что лучше не надо, и воспользуется этим как следует.
Трактирщица вернулась, продолжая держать в руках Николь, и сказала:
– Надеюсь, что у вас будет хороший обед; только что пришел браконьер; стражник сеньора не замедлит…
С этими словами она взяла стул. И вот она садится и принимается за рассказ.
Трактирщица. Слуг надо бояться: у хозяев нет худших врагов.
Жак. Сударыня, вы не знаете, что говорите; есть хорошие слуги и есть плохие; и, может быть, хороших слуг больше, чем хороших хозяев.
Хозяин. Жак, ты несдержан и допускаешь точно такую же нескромность, как та, которая тебя возмутила.
Жак. Но ведь хозяева…
Хозяин. Но ведь слуги…
Ну-с, читатель, почему бы мне не затеять сильнейшей ссоры между этими тремя лицами? Почему бы Жаку не взять хозяйку за плечи и не вышвырнуть ее из комнаты? Почему бы хозяйке не взять Жака за плечи и не выставить его вон? И почему бы мне не сделать так, чтоб вы не услыхали ни истории хозяйки, ни истории любовных похождений Жака? Но успокойтесь, этого не случится. И потому трактирщица продолжала:
– Надо признать, что если есть немало злых мужчин, то есть также много злых женщин.
Жак. И незачем далеко ходить, чтоб их найти.
Трактирщица. Как вы смеете вмешиваться! Я – женщина и могу говорить о женщинах, что желаю; мне не нужно вашего одобрения.
Жак. Мое одобрение не хуже всякого другого.
Трактирщица. У вас, сударь, есть слуга, который корчит из себя умника и не оказывает вам должного почтения. У меня тоже есть слуги, и пусть бы кто-нибудь из них только посмел…
Хозяин. Жак, замолчите и не мешайте хозяйке рассказывать.
Трактирщица, ободренная этими словами, встает, накидывается на Жака, подбоченивается, забывает, что держит на руках Николь, роняет ее, и вот Николь, ушибленная и барахтающаяся в пеленках, лает на полу во всю мочь, а трактирщица присоединяет свои крики к лаю Николь, Жак присоединяет свои взрывы хохота к лаю Николь и к крикам трактирщицы, а Хозяин Жака открывает табакерку, берет понюшку и не может удержаться от смеха. На постоялом дворе полный переполох.
– Нанон, Нанон, скорей, скорей, принесите бутылку с водкой!.. Бедная Николь умерла… Распеленайте ее… Какая вы неловкая!
– Лучше не умею.
– Как она визжит! Оставьте меня, пустите… Она умерла… Смейся, балбес! Есть действительно чему смеяться!.. Моя бедная Николь умерла!
– Нет, сударыня, нет. Она поправится; вот уже шевелится…
Нанон пришлось тереть водкой нос собаки и вливать ей в пасть этот напиток; хозяйка стенала и распекала наглых лакеев, а служанка говорила:
– Взгляните, сударыня: она открыла глаза; вот уже на вас смотрит.
– Бедное животное – ну, просто говорит! Кто тут не расчувствуется!
– Да приласкайте же ее, сударыня, хоть немножко; ответьте ей что-нибудь.
– Поди сюда, бедная Николь! Скули, дитя мое, скули, если тебе от этого легче. Как у людей, так и у животных своя судьба; она шлет радость сварливому, крикливому, обжорливому тунеядцу и горе какому-нибудь достойнейшему на свете существу.
– Хозяйка права, на свете нет справедливости.
– Молчите! Спеленайте ее снова, уложите под мою подушку и помните, что при малейшем ее визге я примусь за вас. Поди сюда, бедный зверек, я поцелую тебя еще разок, прежде чем тебя унесут. Да поднеси же ее ближе, дура ты этакая!.. Собаки такие добрые; они лучше…
Жак. …Отца, матери, братьев, сестер, детей, слуг, мужа…
Трактирщица. Ну да; не смейтесь, пожалуйста. Они невинны, они верны, они никогда не причиняют нам зла, тогда как все прочие…
Жак. Да здравствуют собаки! Нет в мире ничего более совершенного.
Трактирщица. Если есть что-нибудь более совершенное, то уж, во всяком случае, это не человек. Хотела бы я, чтобы вы видели пса нашего мельника; это кавалер моей Николь. Среди вас нет никого, сколько бы вас ни было, кого бы он не оконфузил. Чуть рассветет, как он уже тут: пришел за целую милю. Становится за окном, и начинаются вздохи – такие вздохи, что жалость берет. Какая бы ни была погода, он тут; дождь струится по его телу; лапы вязнут в песке, уши и кончик носа едва видны. Разве вы способны на нечто подобное даже ради самой любимой женщины?
Хозяин. Это очень галантно.
Жак. А с другой стороны, где женщина, достойная такого поклонения, как ваша Николь?
Но страсть к животным не являлась, как можно было бы подумать, главной страстью хозяйки; главной ее страстью была страсть к болтовне. Чем охотнее и терпеливее вы ее слушали, тем больше достоинств она вам приписывала, а потому она не заставила себя дважды просить, чтобы возобновить прерванный рассказ об удивительном браке; единственным ее условием было – чтобы Жак хранил молчание. Хозяин поручился за своего слугу. Слуга этот небрежно развалился в уголке, закрыл глаза, нахлобучил шапку на самые уши и наполовину повернулся спиной к трактирщице. Хозяин кашлянул, сплюнул, высморкался, вынул часы, посмотрел время, вытащил табакерку, щелкнул по крышке, взял понюшку, а хозяйка приготовилась вкусить сладостное удовольствие многоглаголания.
Она собралась было начать, как вдруг услыхала вой собачонки.
– Нанон, присмотрите за этим бедным зверьком… Я так взволнована, что не помню, на чем остановилась.
Жак. Да вы еще не начинали.
Трактирщица. Те двое мужчин, с которыми я бранилась из-за своей несчастной Николь, когда вы приехали, сударь…
Жак. Говорите: господа.
Трактирщица. Почему?
Жак. Потому что нас до сих пор так величали, и я к этому привык. Мой Хозяин зовет меня Жак, а прочие – господин Жак.
Трактирщица. Я не называю вас ни Жаком, ни господином Жаком, я с вами не разговариваю… («Сударыня!» – «Что тебе?» – «Счет пятого
